Пoрог - Леонид Гартунг

Евскому неприятно, что именно Хмелев организовал школьный музей, первый в районе.

— Вы не видели Найденову?

— Нет.

Евский уходит, но Хмелев догоняет его в коридоре.

— Извините, зачем она вам?

— Я еще не говорил с ней.

— А может, и не надо говорить?..

Удивительно самоуверенный субъект, этот Хмелев. В голосе никакого почтения, как будто он разговаривает с рядовым учителем, а не с инспектором РОНО. Евского это раздражает. Когда в Полночном сняли директора школы, в РОНО было мнение назначить взамен Хмелева. Но Евский сумел доказать, что этого не следует делать. Он назвал кандидатуру Речкунова. Молодой, энергичный, с образованием. Почему его не выдвинуть? Пусть растет. И вот теперь неприятность. Нет, он так просто не даст съесть Речкунова. Удар по Речкунову — это удар по нему, по Евскому.

— Позвольте мне самому знать, что надо и что не надо! — И Евский поворачивается к Хмелеву спиной.

Наконец-то он находит Тоню. У нее консультация. Стоя у доски, она что-то оживленно объясняет ученикам седьмого класса. При виде Евского ее оживление сразу исчезает.

— Вы скоро освободитесь?

— Уже кончаем.

Ребята собирают тетради.

— Пройдемте в учительскую. Там никто не помешает.

Что ж, в учительскую так в учительскую. Евский идет впереди. Тоня следом. Они проходят весь длинный коридор до лестницы на второй этаж. Здесь им навстречу с грохотом сбегают Митя и Генка. Генка наталкивается на Евского, кидает «извините» и мчится дальше. Перед Евским и Тоней оказывается один Митя. Он как-то необычно смущен.

— Так убить человека можно, — произносит Евский.

Поднимаются в учительскую. Евский тянет руку к выключателю. Вспыхивает свет.

— Собственно говоря… — начинает Евский и умолкает. Делает шаг назад. Куда он так пристально смотрит? Ах, вот в чем дело.

Справа у шкафа, стоит скелет. Скелет как скелет — пособие по анатомии человека. Стоит он в учительской не первый год, но сейчас у него совсем необычный вид. Он в коричневом пальто и фетровой шляпе, на позвонки шеи намотан клетчатый шарф.

Тоня едва сдерживает смех. Вид у скелета преуморительный. Но Евскому не смешно. И пальто, и шляпа, и шарф принадлежат ему.

Он отходит в сторону и устало садится на стул. Лицо у него печальное и бледное.

— Ну, додумались… — говорит Тоня и раздевает скелет. Евский берег вещи из ее рук, наклоняется, чтобы застегнуть боты. Он кряхтит и морщится от боли. Ей становится жаль его. — Вы хотели поговорить со мной?

— Ничего я не хотел…

— Викентий Борисович, вы не придавайте значения…

— Да, не следует, — соглашается он вяло. В дверях приостанавливается и оглядывается на скелет.

17

Тоня просыпается от гудка парохода. Гудок уже умолк, но эхо его еще несется над лесом. Она представляет, как Борис идет по сходням, мимо бочек, мимо ящиков, прикрытых брезентом, выходит на тропинку. Вот он шагает улицей Полночного, вот он сворачивает к школе. Кусты шиповника, яма, где берут глину…

Проходит минута, другая. И, действительно, шаги во дворе. По потолку скользит свет электрического фонаря. Тоня стремглав в сени. Дверь настежь. Борис крепко обнимает ее. Он пахнет ветром, Обью, непогодой.

— Малышка, ты же простудишься. Иди скорее в дом. Ты с ума сошла.

— Обожди, я зажгу свет.

— Свет? Зачем?

— Борис!

— Ну, что Борис?

— Я так ждала тебя…

— И дождалась.

— Мне надо поговорить с тобой.

— Говорить, это потом…

Он подхватывает ее на руки.

Да, зачем свет? Света не надо. Какая она глупая, так тревожилась. Конечно, он любит ее… Только ее… Евский что-то напутал. Наконец-то Борис с ней. Она вся измучилась, иззяблась без него. Теперь у них опять одно сердце, одно дыхание. Кажется, она сейчас потеряет сознание от счастья. Что ж это такое. Так еще никогда не было…

— Боря…

Он зажигает свет, садится рядом с ней.

— Не смотри на меня.

— Ты становишься настоящей женщиной.

Тоня устало прикрывает веки. Борис прав. До сих пор, оказывается, она была девчонкой. Глупой девчонкой. Сколько же счастья она упустила. И вдруг вспоминает…

Борис смотрит на ее бледное, усталое лицо. Как внезапно она изменилась!

— Ну, как ты тут без меня?

— Ничего.

— А палец?

— Я и забыла о нем.

— Мне здорово не хватало тебя.

— Ужинать будешь? Там котлеты на сковороде. Включи плитку.

Борис уходит на кухню. Оттуда слышен его голос.

— Вещи пришли?

— Они на пристани.

— Евский уехал?

— Да.

— Ты знаешь, деньги на строительство мне дали. Мало, ну да черт с ними… У нас есть что-нибудь? Стоял на палубе, замерз.

— Там в буфете. Осталось от твоего дня рождения.

Борис приносит бутылку и два стакана, разливает вино.

— Я не хочу, — говорит Тоня.

— Ради моего приезда?

— Нет.

— Ты как будто мне не рада. Что случилось?

— Борис, — говорит Тоня. — Подойди сюда.

По ее голосу он чувствует, что сейчас она скажет что-то очень важное. «Неужели беременна? — думает он с испугом. — Сейчас это совсем некстати, но если уж это случилось, то он не покажет, что это ему неприятно. Сердись, не сердись!..» А она долго смотрит на него, потом спрашивает:

— Борис, кто такая Ефросинья Петровна?

Борис вздрагивает. Рука со стаканом невольно опускается, и вино льется через край.

— Выпей, а то разольешь, — говорит Тоня. — И ответь, пожалуйста.

Борис раздраженно выплескивает вино в угол. Голос у него сдавленный.

— Фрося — моя жена. Бывшая.

— Вы развелись? — спрашивает Тоня.

Что он может сказать? Он молчит. Как все объяснить ей? Трудно будет объяснить. Борис наклоняется к Тоне, хочет поцеловать. Она отстраняет его.

— Только не это. Ты уйди пока.

— А, черт!..

Из кухни валит дым и чад. Сгорели котлеты…

Утром в окно смотрит серое небо. Гремит будильник. Борис спрашивает:

— Малышка, ты спишь?

— Отвернись, я буду одеваться.

— Это что-то новое! — В его голосе невеселая ирония. Тоня не отвечает.

18

В большую перемену Генка выбегает во двор, взбирается на высокую березу, цепляется за ее тонкую жилистую вершину и начинает раскачиваться. Недаром его прозвали Бурундуком. В ушах у него посвистывает ветер, волосы развеваются. Он видит сейчас то, чего не видят со двора другие: темно-синюю Обь, белый пароход, далекие острова.

Снизу кричат:

— Генка, разобьешься!

А ему нисколько не страшно. Действительно не страшно. Он совсем не боится высоты. Вершина березы поскрипывает. Девчата визжат и бегут за Хмелевым…

Вечером Полина Петровна выговаривает сыну:

— Геннадий, ты убьешь меня. Ты слышишь? Ты меня убьешь.

Геннадий читает «Человека-амфибию».

— Обещай мне, что ты больше не будешь влезать на деревья.

— Обещаю, — невнятно бурчит Генка. Он готов сейчас обещать что угодно, лишь бы мать не мешала читать.

— Геннадий, оставь книгу, — начинает раздражаться Полина Петровна. — Когда к тебе обращаются старшие, особенно мать, читать невежливо… Расскажи, что у тебя произошло с Викентием Борисовичем.

— С Копченым?

— Не с Копченым, а с товарищем Евским… Я тебе говорю в сотый раз: оставь книгу!.. Что у тебя с ним произошло?

— Ничего.

— Неправда. Я знаю. Он сказал: «Вы распустили сына». Понимаешь? Распустили! И еще сказал: «Ваш Геннадий был не один. Второй — невысокий, веснушчатый». Копылов, конечно?

Геннадий упрямо смотрит в книгу. Полина Петровна подходит к сыну и кладет ладонь ему на плечо.

— Ну?

— Не помню.

— Ты обманываешь меня. Я против этой дружбы. Копылов тебя до тюрьмы доведет. Почему бы не подружиться с Петей Мамылиным? Серьезный и учится хорошо…

Геннадий кривит губы:

— Подлиза твой Мамылин!..

Не добившись ничего от сына, Полина Петровна после уроков оставляет в классе Митю Копылова, усаживает напротив себя.

— Копылов, ты должен сказать мне правду.

Митя опускает голову, и видны его длинные запущенные волосы на затылке. Большим грязным ногтем он ковыряет краску на парте.

— Не порть парту. И говори правду. Я все равно узнаю.

Митя снимает руки с парты и прячет их в карман. Теперь, когда рукам нечего делать, ему еще труднее сидеть вот так перед учительницей и говорить с нею с глазу на глаз. Лучше бы перед классом дала нагоняй. Он не выдерживает и рассказывает все как было. Лишь бы скорей отвязаться, а там будь что будет, теперь уж все равно.

Зарепкина всплескивает руками:

— Боже мой! Час от часу не легче. И Геннадий участвовал?

— Генка ни при чем… Я сам все.

— Но зачем? Что за дурацкая мысль?

Митя чуть заметно усмехается. Ничего дурацкого он в этой мысли не находит. Не объяснять же Зарепкиной, что им хоть как-то хотелось отплатить инспектору за то, что он обидел Антонину Петровну. Митя подымает на Зерепкину серые с голубизной глаза. В них ни искры раскаяния.