Ребята с нашего двора - Эдуард Шим

— Не развалимся?

— Если б не в больницу, я б и не поехал. Переобуться надо.

«Волга» скользнула в тоннель, пулеметными вспышками замелькали над головой огни, и резко — будто повернули регулятор громкости — увеличились грохот и свист.

Вера держала в кулаке трешку и поглядывала на счетчик. Уж очень быстро выскакивали на нем цифры. От сотрясения, что ли?

— Есть возможность разориться еще до финиша, — сказал Павлик.

По мнению Веры, у него юмор бывал просто людоедский.

Ударил в стекла пыльный солнечный свет, оборвался грохот; вылетев из тоннеля, «волга» приняла вправо, затем очертила лихой поворот. И когда счетчик дощелкивал последние копейки, показались впереди больничные ворота, и надпись из накладных букв, и забеленные, слепые окна в нижних этажах…

— Сидите! — прикрикнул шофер. — Сейчас спросим, куда подъехать. Территория у них громадная — может, до корпуса еще далеко.

— Так, — сказал Павлик и принялся обшаривать карманы.

* * *

В новом кирпичном корпусе, в стеклянном его холле, стояли финские кресла, и было много цветов, и висели громадные зеркала, как в театральном фойе. Но все равно тут пахло больницей. Он сразу ощущался, этот запах. И тишина была тоже больничная, тревожная.

Две медсестрички вертелись перед зеркалом, стараясь потуже затянуть крахмальные халатики. В одном из кресел неловко сидела женщина-инвалид, обхватив рукой черные костыли. Вероятно, она кого-то ждала — мгновенно обернулась, едва ребята вбежали в холл, но затем поскучнела лицом и медленно отвернулась.

— Вам кого, молодые люди? — спросила сгорбленная санитарка, сидевшая у вешалки за деревянным барьером.

— Нужен больной Озеров. Дмитрий Егорович. Вот… — Вера показала санитарке почтовое извещение, словно это был пропуск. — Надо сообщить, что пришла телеграмма. Срочная телеграмма!

— Он когда поступил, Озеров-то?

— Сегодня. Утром, наверно!

— Сейчас проверю… — Санитарка раскрыла журнал. К его корешку тесемочкой был привязан карандаш.

Беззвучно пропорхнули мимо тоненькие медсестрички — отправились на службу в своих крахмальных, сахарных халатиках. Женщина-инвалид с трудом поднялась, пошла к лифту, неумело переставляя громоздкие костыли. И стук этих костылей — туп… туп… туп… — отчетливо разносился по всему холлу.

Вера посмотрела на мальчишек. Они стояли смирные, съежившиеся. Озирались робко. Дунь — и улетят, несчастные… Тоже мальчишеское свойство: всю храбрость оставлять за больничным порогом. Уколы им почаще бы делать. Для профилактики.

Санитарка наконец отыскала фамилию, нажала клавишу на современном телефонном пульте — этаком гибриде телефона и пишущей машинки.

— Софья Игоревна? Больному Озерову из шестой палаты принесли телеграмму. Вы там передайте… Что? А-а, понимаю. Само собой… Хорошо, Софья Игоревна. — Она опустила трубку.

— Оставьте мне телеграмму, ребятки. Он родственник ваш?

— Мы живем рядом. Соседи.

Санитарка замялась, не решаясь говорить. Вера не выдержала:

— Да что с ним?

— Нет, нет. Ничего… Только он без сознания еще. Там врачи дежурят и профессор Канторович… Помогут ему, ничего, клиника у нас хорошая. А телеграмма пускай подождет, не до нее сейчас.

Лязгнула дверь лифта. Косолапо ступая, к раздевалке шел грузный, распаренный человек с бритой лобастой головой. Его мятый халат был расстегнут, в багровом кулаке дымилась сигаретка.

Санитарка торопливо сдернула с вешалки плащ, блеснувший золочеными пуговками, и ждала, держа его на весу.

— Это главный как раз!.. Вы отойдите пока, не мешайтесь тут…

Но профессор заметил их издали.

— Почему здесь посторонние? День неприемный!

— Они к больному Озерову… — поспешно заговорила санитарка.

— Все справки по телефону!!

— Я б не пустила, профессор, да они тут принесли…

— Повторяю: справки по телефону! И никаких передач! Позаботьтесь, чтоб не мешали работать!

Мальчишки готовы были попятиться. И тогда Вера, отмахнув со лба волосы, шагнула к профессору. Она смотрела открыто, ясно. Впрочем, этот взгляд еще ничего не означал. С таким детским светом в глазах Вера и улыбнуться может и в рукопашную пойти. Смотря по тому, как развернутся события…

Это всегда восхищало ее друга Сережку. Да и Павлика тоже. Павлик утверждал, что человеку — в отличие от других млекопитающих — необязательно принимать угрожающие позы.

— Что вы кричите? — сказала Вера. — Озерову пришла срочная телеграмма. Мы подумали — вдруг что-то важное…

— Где она? Где телеграмма? — посопев, спросил Канторович.

— На почте. У нас только извещение. Мы надеялись, он позвонит туда.

Канторович выхватил у нее помятый бланк, прочел, далеко отставляя от глаз. Рывком подвинул громоздкий телефонный аппарат. В аппарате звякнули потроха.

— Почта? Говорит профессор Канторович из Боткинской больницы. У нас лежит некто Озеров… О-зе-ров! Да!.. Ему пришла телеграмма. Если что-то спешное, будьте любезны прочесть.

Санитарка положила перед ним лист бумаги и пыталась оторвать привязанный карандашик. Канторович, неодобрительно косясь на эти попытки, вынул роскошный никелированный фломастер.

И Вера увидела, как этот фломастер выводит четкие строки:

Из Душанбе

Старик ты спасен тчк встречай 18 рейс 242 извини что задержались

Саша

— Благодарствую! — буркнул Канторович в трубку и подтолкнул листок Вере.

— Я прочла, — сказала она.

— Поняла смысл?

— Не очень.

— Экономят на вразумительности… Вы этого Сашу знаете?

— Нет.

— Озеров не сможет его встретить. Я телеграмму возьму, передам позднее, когда… В общем, передам. А больше ничем не смогу быть полезен.

Вера не отводила глаз от его лица.

— А вдруг… встретить необходимо? Почему написано: «старик, ты спасен»?

— Понятия не имею! Полагаю, шутка. Шутливое обращение. Озерову не так-то просто помочь, можете мне поверить… Все это несерьезно.

Приглушенно, словно бы шепотом, зажужжал телефон. Санитарка сняла трубку и тотчас передала ее Канторовичу.

— Да! — рявкнул он. — Что?! Немедленно найдите Гарибяна! Начинайте массаж, я поднимаюсь!..

Тычком он потушил сигарету и, не попрощавшись, даже не кивнув, зашагал к лифту. Но внезапно обернулся:

— Извините, что накричал. Я был неправ!

Вера смутилась:

— Что вы… Пустяки какие.

— Я был неправ!

Он захлопнул за собой дверь лифта. Пожалуй, только эту белую массивную дверь забыли здесь приглушить — дверь будто стреляла, захлопываясь.

4

Они вышли из корпуса, спустились по бетонным ступенькам, скользким от мокрых осенних листьев. И тут увидели, что неподалеку замерло такси. То самое, на котором они приехали.

— Ты что… просила его ждать?! — пораженно спросил Павлик.

— Н-нет…

— А зачем он торчит здесь?

— Сейчас выясним.

— Лучше не выяснять, — быстро сказал Павлик. — Во избежание!.. Я к этому транспорту еще не привык. И не люблю, когда он ждет!

— Понятно, — сказала Вера.

Заглянув в кабину, она обнаружила, что шофер спит, неловко привалясь к дверце. Козырек фуражки съехал ему на глаза. Руки с распухшими суставами отдыхали на баранке.

Вера тряхнула его за плечо — он пробудился не сразу, затряс головой, сладко вздохнул:

— У-уф… Сморило меня… На этой неделе замучился: коклюш у дочки, все ночи не сплю.

— Я подумала — вы нас дожидаетесь.

— Молодец, что разбудила. Ну, повидали соседа? Порядок?

— Он без сознания. Плохо ему.

— Ах ты… А телеграмма как же?

— Удалось прочитать, да не поймешь в ней ничего. Бестолковая какая-то. Послана из Душанбе. «Старик, ты спасен, встречай восемнадцатого, рейс двести сорок два»… Кто прилетает? Почему — спасен?

— Небось кто-то на подмогу торопится, — сказал шофер. — Надо бы встретить, а? Сейчас погляжу расписание…

Он открыл ящичек над правым сиденьем, вынул аккуратно сложенный лист с аэрофлотовской эмблемой.

Павлик, заглянув через плечо Веры, тихонько присвистнул:

— На аэродром хотите? Бессмысленно, люди… Мы даже не знаем, кто этот Саша — мужчина или женщина!

— Ну и чего тут? — спросил Сережка.

— Встанем у самолета и закричим: «Кто здесь Саша?».

— Надо, так закричим.

Шофер придавил ногтем нужную строчку:

— Вот, пожалте… До прилета двести сорок второго — больше часа. Можно успеть. Пока вы ходили, я запаску поставил, теперь нормально поедем.

Людоед Павлик спросил:

— А расплачиваться? Кто расплачиваться будет?

Он спросил это, и сразу молчание наступило. И Вера и Сережка забыли про деньги. Забыли, что уже ни копейки не осталось от трех рублей, выданных на продукты.