Император Всероссийский Александр II Николаевич - Игорь Христофоров

Коронационный портрет Александра II. Рисунок из Русского художественного листка В. Ф. Тимма. 1856 г.

Россия оказалась вне всех этих процессов. Николаевская элита не то чтобы упустила момент, хуже: она последовательно отказывалась видеть, что происходит в Европе. Так, знаменитый министр финансов Николая I граф Е. Ф. Канкрин (а министерство финансов тогда, как и сейчас, было главным ведомством, отвечавшим за экономическое развитие страны) крайне негативно относился ко всем признакам новой реальности: к железным дорогам, акционерным компаниям, банкам. И ему, и самому императору все это казалось проявлениями суетного духа наживы, обуявшего западный мир. То ли дело спокойная, величественная Россия, где одному правительству ведомы нужды страны и способы их удовлетворения…

Между тем на экономике страны тяжкими веригами висело крепостное право, из-за которого в России фактически отсутствовали рынки труда, земли и капиталов. Крепостничество тянуло ко дну даже, казалось бы, не имевшие к нему отношения сферы экономики. Возьмем, к примеру, кредитно-банковскую систему. Принцип ее работы заключался при Николае I в том, что различные государственные кредитные учреждения (казенные банки, приказы общественного призрения, сохранные казны) неограниченно принимали на хранение денежные суммы под весьма высокий процент. Фактически для населения это был единственный способ надежного хранения и инвестирования сбережений. Но собранные таким путем колоссальные средства тратились в основном непроизводительно! Они или заимствовались на нужды казны, или выдавались помещикам под залог их имений. Это был финансовый аналог крепостного права – настоящее «закрепощение капитала». В результате в зародыше убивалась перспектива развития новых отраслей промышленности и банковского дела, а львиная доля национальных доходов лежала мертвым грузом или медленно проедалась. До поры до времени это почти никого не беспокоило. Но ведь продолжаться вечно так не могло.

Война обнажила, помимо прочего, и технологическую отсталость России. Один лишь штрих: вести из Крыма, с театра военных действий, в Петербурге получали из Вены или даже Парижа – столицы враждебного государства. Русские фельдъегеря, загонявшие лошадей, не могли конкурировать со скоростными пароходами и телеграфом противника. Более того, в конце войны союзники вообще смогли протянуть по дну Черного моря телеграфную линию от Севастополя до Варны. А ведь всего за полтора десятилетия до того Александр II, познакомившись в Германии c телеграфным аппаратом, писал отцу, что это «непонятное» устройство «больше похоже на дьявольщину». Теперь телеграф был для русских еще одним символом технологического превосходства Европы. Оглядываясь же вокруг, они видели непроходимые большую часть года дороги и грязные улицы, неграмотных крепостных и продажных чиновников, от произвола которых часто зависела их судьба, словом, картину, которую гениально написал еще Гоголь. Конечно, эта картина была не нова. Но она наконец стала невыносимой.

Но как и что менять? На какие образцы ориентироваться? С чего начинать? Ответы зависели от точности поставленного диагноза. Заметим, что и для императора, и для поколения реформаторов, в котором он нашел себе опору (назовем их вслед за большинством историков либеральными бюрократами), бесспорным приоритетом продолжал оставаться статус России как сильной и независимой державы. Кардинально изменились лишь представления о том, как сохранить его, точнее – утвердить на новой основе.

Казалось бы, все ясно: необходимо догонять ушедшие вперед европейские страны, а для этого, в свою очередь, – строить железные дороги, развивать промышленность, перевооружать армию. Все это было немыслимо без иностранных технологий и капиталов, значит, надо создавать привлекательные условия для прихода их в страну. И, разумеется, требовалось оживить собственно российскую экономику, пробудить инициативу отечественных предпринимателей, создать условия для внутреннего роста. Очевидные, даже банальные истины. Но фактически они означали необходимость демонтажа всей николаевской системы, в которой казенная опека над экономикой и контроль власти за обществом были как бы двумя сторонами одной медали.

Какое вроде бы отношение к усилению мощи державы имеют гласность (слово из лексикона тех лет), отказ от умолчаний и широкое общественное обсуждение стоящих перед страной проблем? Разве дискуссии и признание ошибок не ослабят власть? Нет, полагали реформаторы, ложь не просто лишает власть общественной опоры, она разъедает ее изнутри. Открытость становится в 1850-х годах главным лозунгом дня, символом новой реальности. Настороженно смотревшие на первые шаги нового императора наблюдатели именно по его готовности к гласности тестировали серьезность и искренность намерений правительства. Судя по всему, и Александр II, и его близкие хорошо понимали это. Он не раз и не два публично подчеркивал свое желание руководствоваться «правдой, хотя и горькой, но полезной». И это не было просто фразами. Постепенно меняется тональность министерских докладов и записок: они становятся гораздо более содержательными и откровенными, содержат все меньше совсем еще недавно обязательной риторики.

Великая княгиня Елена Павловна. 1830-е гг.

В свою очередь, и Александр II прощупывал состояние общественного мнения. В 1857 году они с супругой решают пригласить на должность преподавателя к наследнику престола Николаю Александровичу известного либерала – профессора К. Д. Кавелина. Этот шаг был символическим и, несомненно, адресованным той части общества, которая совсем недавно находилась в оппозиции Николаю I. Но еще интереснее обратить внимание на беседы, которые вела с Кавелиным императрица. Начать с того, что профессор застал ее читающей «Колокол» – запрещенную в России лондонскую антиправительственную газету А. И. Герцена. Происходит совершенно немыслимый еще недавно диалог.

Императрица: – Какой он (Герцен. – И. Х.) должен быть дурной человек! Вы его знали?

Кавелин: – Знал.

– Читали вы его “Колокол”?

– Второго номера не читал еще.

– Это ужасно, что он пишет…

Великий князь Константин Николаевич. 1850-е гг.

Императрица явно испытывала Кавелина. Тут он, по его собственным словам, «не вытерпел и заметил, что Герцена погубило правительство незаслуженными преследованиями». Затем профессор, не смущаясь, объяснил, как и почему он заслужил репутацию «самого отчаянного либерала». Казалось, после этого осталось лишь откланяться. Но – чудо! – императрица внимала благосклонно. «Странное дело, – записал Кавелин в дневнике. – Говоря так прямо, я чувствовал, что совсем не играю ва-банк, а веду верную, беспроигрышную игру». Но ведь беспроигрышную игру вел не только он, но и его собеседница!

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});