Семья Тибо (Том 3) - Роже Гар

Ну, а заводы? Одно время я работал в Фиуме на пуговичной фабрике заправщиком. Я стал рабом машины, которую надо было заправлять без перерыва каждые десять секунд! Невозможно было хоть на минуту дать отдых мысли или руке... Одно движение, всегда одно и то же, и его приходилось повторять в течение многих часов. Да, согласен, - это не была настоящая усталость. Но, клянусь вам, я уходил оттуда более отупевший от этой бессмысленной работы, чем в Гамбурге, после того как целых два часа перетаскивал мешки с цементом, пыль от которого разъедала мне глаза и сушила глотку!.. На одном мыловаренном заводе в Италии я видел женщин, чья работа состояла в том, что они каждые десять минут поднимали и переносили ящики с мыльным порошком весом в сорок килограммов каждый. А остальное время они должны были стоя поворачивать рычаг, такой тугой рычаг, что для того, чтобы привести его в движение, им приходилось упираться ногами в стену. И в течение восьми часов в день они делали эту работу... Я ничего не выдумываю. В Пруссии в одной скорняжной мастерской я видел семнадцатилетних девушек, которые с утра до вечера чистили щеткой меха, и этим бедняжкам приходилось глотать столько шерсти, что они не могли продолжать работу, если не выходили по нескольку раз в день извергать всю проглоченную шерсть рвотой... И за какую ничтожную плату! Ведь повсюду принято, чтобы женщина за ту же работу, которую делает мужчина, получала меньше, чем он...

- Почему? - спросила Женни.

- Потому что предполагается, что у нее есть отец или муж, которые ей помогают...

- Часто это ведь так и есть, - сказала она.

- Вовсе нет. Если этим несчастным приходится работать, то не потому ли, что в нашем обществе мужчина недостаточно зарабатывает, чтобы прилично содержать тех, кто находится у него на иждивении? Я привел вам в пример иностранных рабочих. Но пойдите как-нибудь утром в Иври, в Пюто, в Бийянкур... Около семи утра вы можете видеть целую вереницу женщин, которые только что отнесли своих детей в ясли, чтобы иметь возможность надрываться над работой в цехах. Хозяева, организовавшие эти ясли (за счет завода), воображают - и, вероятно, вполне искренне, - что они благодетели своих рабочих... Можете себе представить, какую жизнь ведет мать семейства, которая прежде чем отработать свои восемь часов физического труда, встала в пять утра, чтобы сварить кофе, помыть и одеть ребятишек, хоть немного прибрать комнату и к семи часам явиться на фабрику? Ну, разве не чудовищно? И все же это так. И за счет этих загубленных жизней процветает капиталистическое общество... Ну, скажите, Женни, можем ли мы это терпеть? Можем ли мы дольше терпеть, чтобы капиталистическое общество процветало за счет этих жизней, принесенных ему в жертву? Нет!.. Но для того, чтобы это и все остальное изменилось, нужно, чтобы власть перешла в другие руки: нужно, чтобы пролетариат завоевал политическое господство. Теперь вам понятно? Вот смысл этого слова, которое, видимо, вас так пугает, - "Революция"... Нужна новая и совершенно иная организация общества, которая позволит человеку не прозябать, а жить. Нужно возвратить ему не только причитающуюся ему часть материальной прибыли, но и ту часть свободы, досуга, благополучия, без которых он не может развиваться сообразно своему человеческому достоинству.

- "Своему человеческому достоинству..." - задумчиво повторила Женни.

Внезапно она осознала, - и смутилась от этого, - что достигла двадцатилетнего возраста, ничего не зная о труде и нищете, царящих в мире. Между массой трудящихся и ею, буржуазной барышней 1914 года, существовали классовые перегородки, столь же непроницаемые, как те, что стояли между различными кастами античной цивилизации... "Однако знакомые мне богатые люди - совсем не чудовища", - наивно говорила она себе. Она думала о протестантских благотворительных организациях, в которых принимала участие ее мать и которые "оказывали помощь" нуждающимся семьям... Она почувствовала, что краснеет от стыда. Благотворительность! Теперь она поняла, что бедняки, просившие милостыню, не имеют ничего общего с эксплуатируемыми трудящимися, которые борются за право жить, за независимость, за "свое человеческое достоинство". Те бедняки вовсе не представляли собою народ, как она глупейшим образом считала: они были только паразитами буржуазного общества, почти столь же чуждыми миру трудящихся, о котором говорил Жак, как и те дамы-патронессы, которые их посещали. Жак открыл ей, что существует пролетариат.

- Человеческое достоинство, - повторила она еще раз. И ее интонация свидетельствовала о том, что она придает этим словам их истинный смысл.

- О, - заметил он, - первые результаты неизбежно будут ничтожны... Трудящийся, которого освободит революция, бросится прежде всего удовлетворять свои самые эгоистические потребности, даже, пожалуй, самые низменные... С этим придется примириться: желания низшего порядка должны быть удовлетворены в первую очередь, для того чтобы стал возможным истинный прогресс... внутренний... - Он поколебался, прежде чем добавить: - Развитие духовной культуры. - Голос его зазвучал глуше. Знакомая тревога сжала ему горло. Все же он продолжал: - Увы, мы вынуждены примириться с необходимостью: революция в области общественных установлений намного предшествует революции в области нравов. Но нельзя... нет, мы просто не имеем права сомневаться в человеке... Я хорошо вижу все его недостатки! Но я верю, я хочу верить, что они являются в значительной мере следствием существующего общественного строя... Надо бороться с искушением впасть в пессимизм, нужно воспитать в себе веру в человека!.. В человеке есть, должно быть, тайное неистребимое стремление к величию... И надо терпеливо раздувать этот уголек, тлеющий под пеплом, чтобы он разгорался... чтобы он, может быть, в один прекрасный день вспыхнул ярким пламенем!

Она решительно кивнула в знак одобрения. Выражение ее лица было энергичнее, чем когда-либо, взгляд серьезен.

Он улыбнулся от радости.

- Но перемены в общественном строе - это дело будущего... Сперва самое неотложное: сейчас надо помешать войне!

Внезапно он подумал о свидании со Стефани и бегло взглянул на алебастровые часы. Но они стояли. Он взглянул на свои карманные и сразу же вскочил.

- Уже восемь часов? - воскликнул он, словно проснувшись. - А через четверть часа я должен быть у Биржи!

Тут он сразу осознал, какой неожиданный и суровый оборот приняла их беседа. Он испугался, что Женни разочарована, и стал извиняться.

- Нет, нет, - тотчас же прервала его она. - Я хочу знать, что вы думаете обо всем решительно... Хочу узнать вашу жизнь... Понять... - И страстность, звучавшая в ее голосе, казалось, говорила: "Доверяясь мне, показывая себя таким, каков вы есть, вы даете мне лучшее доказательство своей нежности, то доказательство, которое мне всего дороже!"

- Завтра, - продолжал он, идя к двери, - я приду пораньше, можно? Сразу же после завтрака.

Она улыбнулась, и все лицо ее озарилось до самой глубины зрачков. Она хотела бы ответить: "Да, приходите, бывайте со мной как можно больше... Только когда вы здесь, я чувствую, что живу!" - но покраснела и молча пошла за ним через всю квартиру.

Перед полуотворенной дверью в гостиную он остановился.

- Можно? У меня связано столько воспоминаний...

Ставни были закрыты. Она вошла первая и распахнула окно.

У нее была своя особенная походка, своя манера проходить по комнате, сразу приниматься за то, что она намеревалась сделать, без всякой резкости, но с тихой и непреклонной твердостью.

От сложенных занавесей, свернутых ковров, натертого паркета поднимался запах залежавшейся материи и мастики. Жак, улыбаясь, обозревал все. Он вспоминал свой первый визит в сопровождении Антуана... Женни тогда с надутым видом стояла на балконе, облокотившись на перила. А он оставался тут, в углу, глупо застыл перед этой стеклянной горкой... Ему не нужно было приподнимать чехол, который скрывал ее сейчас, чтобы мысленно увидеть бонбоньерки, веера, миниатюры, все безделушки, которые он рассматривал для виду в тот день и которые находил все на том же самом месте в течение ряда лет. Отличные друг от друга облики Женни, какой она была в эти годы, проходили перед его взором, словно кальки, наложенные на подлинный рисунок. Он вспоминал ее позы и движения, когда она была девочкой, потом юной девушкой, ее резкие перемены настроения, ее неосуществленные порывы, ее манеру внезапно краснеть, ее полупризнания...

Он с улыбкой обернулся к ней. Угадывала ли она его мысли? Быть может. Она не говорила ни слова. Несколько мгновений он молчаливо глядел на нее. Сегодня он вновь обрел ее тут, в этой самой гостиной; как тогда, она в совершенстве владела собой, сдержанная, но без всякой робости, с тем же честным, немного суровым взглядом, с чистым и полным тайны лицом...

- Женни, я бы хотел, чтобы вы мне показали комнату вашей мамы, можно?

- Пойдемте, - сказала она, не выказав удивления.