Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая - Дмитрий Мережковский

И кого еще только можно бы назвать — даже не привлекая имен из числа поэтов третьей волны! Многие «табуированные» темы вышли на поверхность в последние десятилетия, — упомянем хотя бы поздние стихи Перелешина. К тому же «парижская» школа с ее засушенно-петербургской, откровенно иммортельной поэтикой изрядно приувяла в эмиграции — с одной стороны, под мощным натиском лучших дарований второй волны; с другой — под немалым влиянием неизвестно как выжившей «харбинской ноты» (Несмелов, Колосова, Борис Волков) — пусть поэтов не было в живых, но была жива их грубо-гражданская патетика; с третьей — она перерождалась сама по себе. Безусловный адепт «парижской ноты» Игорь Чиннов превратился в автора таких «гротесков», которым позавидовал бы и Одарченко. Кристально чистый лирик в раннем творчестве, мюнхенская поэтесса Ирина Бушман стала не только писать верлибры, в ее стихи неожиданно вломилась политика — прочтите одно только ее стихотворение «Он перешел границу до зари…» в нашей антологии. Наконец, стихи Валентины Синкевич за два последних десятилетия — это попытка синтеза классической формы и верлибра, американских тем и российских, даже украинских. «Чистые верлибристы», скажем Шаталов или Рязановский, в прежнее представление о поэзии эмиграции уже вообще никак не вписываются.

Очень многое из того новаторства, которым столь гордятся нынешние поэты и в России, и в рассеянии — всего лишь пятое изобретение велосипеда, десятое открытие жесткого гамма-излучения, тридцатое обоснование теории относительности. За доказательством отсылаю к тексту нашей антологии, в ней «непослушная» поэзия русской эмиграции представлена совсем не бедно, вплоть до образцов почти пародийных: ведь «Антистихи» Олега Ильинского — явная попытка показать, чем может обернуться неумеренное и неосмысленное злоупотребление поэтикой позднего Мандельштама. Но Ильинский-то смеется, а наши доморощенные новаторы все то же самое пишут всерьез, а критики всерьез ведут разборы, а читатели всерьез не понимают: то ли они сами в чем-то отстали, то ли их дурачат. То же и с другими поздними стихотворениями Ильинского — «Курдоят», к примеру. Его стихотворениями, кстати, завершается наш четырехтомник, он самый молодой из второй волны — в 1992 году Олег Павлович отметил свое шестидесятилетие…

Но каждой реке, прежде чем впасть в море, хочется отыскать собственный исток. В филадельфийском ежегоднике «Встречи», сменившем предшествовавшие ему «Перекрестки», с каждым годом все меньше поэтов первых двух волн эмиграции, все больше «третьих», а с недавнего времени появились уже и «четвертые», как принято называть эмигрантов самого последнего времени, покинувших Россию уже не столько по идеологическим, сколько по экономическим соображениям. Тем не менее именно в последних номерах появился и стал украшением альманаха раздел «Из зарубежного поэтического наследия», где замелькали имена Волкова, Гальского и других «забытых». Но ни в альманах, ни в нашу антологию всех находок такого «наследия» не уместить: слишком многих оставила Россия за своими рубежами в XX веке, слишком многое еще нужно найти, разобрать, изучить, издать. Не случайно в 1992 году в Филадельфии впервые вышла антология поэтов второй волны: последние, кто может быть отнесен к ней биографически, покинули СССР в 1947–1948 годах, а первая ее антология выходит спустя сорок пять лет. Третья волна позаботилась о своих антологиях куда как раньше.

В 1981 году нидерландский славист Ян Паул Хинрихс, находясь в Париже, пришел с фотоаппаратом на могилу Владислава Ходасевича и сделал ставший позже всемирно известным снимок. На фотографии — заброшенная могила без ограды, с давно упавшим к изножью крестом, а кругом — груды палой листвы, огромные груды.

«Таким одиночеством веет оттуда…» — эти слова Ивана Елагина, сказанные в стихотворении на смерть друга, художника и поэта Сергея Бонгарта, впору поставить подписью к фотографии Хинрихса. Казалось, ничто уже не спасет от запустения и забвения и русские могилы, разбросанные по всему миру, и то, что русскими людьми создано в рассеянии. И дело даже не в том, что могила Ходасевича была в самое короткое время приведена в полный порядок; просто здесь, как чуть ли не во всех случаях жизни, следовало вовремя вспомнить слова Екклесиаста о том, что «время плакать, и время смеяться»: Юрий Мандельштам именно плакал, опуская гроб Ходасевича в вырытую могилу. Могилой самого Юрия Мандельштама стало чадное небо над трубой крематория в немецком концлагере, ее не «приведешь в порядок». Важно то, что сейчас наследие и Ходасевича, и Юрия Мандельштама читателям уже возвращено. Не знаю, повод ли это смеяться, но повод порадоваться — наверняка. И снова взяться за работу. Ибо молчаливые могилы властно требуют к себе внимания. На русском кладбище в Сантьяго-де-Чили лежит Марианна Колосова, в Касабланке, в Марокко, похоронен Владимир Гальской, в Рио-де-Жанейро — Валерий Перелешин, в Дармштадте — Юрий Трубецкой-Нольден, в Санта-Монике — Сергей Бонгарт, и многие другие во многих других городах, иные же и вовсе нигде, но всех их нужно собрать и отдать читателю, ибо кончилось время разбрасывать камни, настало время их собирать.

«Мы жили тогда на планете другой…» — не зря эта строка Георгия Иванова, ставшая не без помощи Вертинского всемирно известной, взята в качестве заголовка нашей антологии. «Мы» здесь означает и тех, кто провел семьдесят лет в рассеянии, и нас, тех, кто как-то выжил в России. Время неумолимо перевернуло страницу — ветер уже не может вернуться на ту планету, на которой мы прежде жили, хотя и неизбежно возвращается на круги своя.

Зато может вернуться на другую планету — на ту, на которой мы живем теперь. Унесенные ветром времени и бедствий русские поэты-эмигранты отдают нам свое заветное наследство.

Ветер все же возвращается — пусть даже вечер сегодня и другой. Вечер двадцатого столетия, его конец.

Хотя нынче мы и живем уже на совсем другой планете.

1991, 1994

Над розовым морем вставала луна,Во льду зеленела бутылка вина,

И томно кружились влюбленные парыПод жалобный рокот гавайской гитары.

— Послушай. О, как это было давно,Такое же море и то же вино.

Мне кажется, будто и музыка та же…Послушай, послушай, — мне кажется даже…

— Нет, вы ошибаетесь, друг дорогой.Мы жили тогда на планете другой,

И слишком устали, и слишком мы старыДля этого вальса и этой гитары.

Георгий Иванов

Дмитрий Мережковский

Пятая

Бедность, Чужбина, Немощь и Старость,Четверо, четверо, все вы со мной,Все возвещаете вечную радость —Горю земному предел неземной.

Темные сестры, древние девы,Строгие судьи во зле и в добре,Сходитесь ночью, шепчетесь все вы,Сестры, о пятой, о старшей Сестре.

Шепот ваш тише, все тише, любовней:Ближе, все ближе звездная твердь.Скоро скажу я с улыбкой сыновней:Здравствуй, родимая Смерть!

«Склоняется солнце, кончается путь…»

Склоняется солнце, кончается путь,Ночлег недалеко — пора отдохнуть.

Хвала Тебе, Господи! Все, что Ты дал,Я принял смиренно, — любил и страдал.

Страдать и любить я готов до конца,И знать, что за подвиг не будет венца.

Но жизнь непонятна, а смерть так проста,Закройтесь же, очи, сомкнитесь, уста!

Не слаще ли сладкой надежды земной —Прости меня, Господи! — вечный покой?

«Иногда бывает так скучно…»

Иногда бывает так скучно,Что лучше бы на свет не смотреть.Как в подземном склепе, душно,И мысль одна: умереть!

Может быть, России не будет,Кто это понял до дна?Разве душа забудет,Разве забыть должна?

И вдруг все меняется чудно,Сердце решает: «Пусть!»И легко все, что было так трудно,И светла, как молитва, грусть.

Одуванчики

«Блаженны нищие духом…»Небо нагорное сине;Верески смольным духомДышат в блаженной пустыне;Белые овцы кротки,Белые лилии свежи;Генисаретские лодкиТянут по заводи мрежи.Слушает мытарь, блудница,Сонм рыбаков Галилейских;Смуглы разбойничьи лицаУ пастухов Идумейских.Победоносны и грубыСлышатся с дальней дорогиРимские, медные трубы…А Раввуни босоногийВсе повторяет: «Блаженны…»С ветром слова улетают.Бедные люди смиренны, —Что это значит, не знают…Кто это, сердце не спросит.Ветер с холмов ГалилеиПух одуванчиков носит.«Блаженны нищие духом…»Кто это, люди не знают.Но одуванчики пухомНоги Ему осыпают.

Сонное