Эдельвейсы растут на скалах - Борис Черкун

Серго здесь тоже не новичок, но ни со мной, ни с Володей не знаком. С ним мы не сдружились, хотя он как будто и не хотел портить с нами отношений. Было в нем что-то такое… что словами сразу и не обскажешь, но мы стали относиться к нему сдержанно. Серго всегда был чем-нибудь недоволен, для него здесь все не так: и грязно, и кормят ужасно плохо, на наволочках, видите ли, пуговицы, а должны быть тесемки, и пижамы, наверно, женские, потому что петли с двух сторон…

В Туркмению бы его, думаю, где вокруг ни одного деревца, только гольный песок, да разок-другой взыграл бы «афганец» (ураган, дующий с юга), когда в двух шагах ничего не видно, песчинки до крови секут лицо, режут глаза, скрипят на зубах. Тогда ему эта палата показалась бы если не раем, то райской прихожей.

Между собой мы стали называть Серго Занудой.

Когда приносят лекарство, Боровичку прочитывается обязательная лекция:

— Ты знаешь, чито такое лэ́карство? Нэ-эт, ты нэ знаешь. Ты маладой, ты ничего еще нэ знаешь. А я всо знаю. Я работал на фа́рмацевтицком заводэ. Лэ́карство — это хымия, атрава. И мы п’ем эту атраву.

Затем следует аккуратное, даже ритуальное поедание таблеток. Зануда берет таблетку щепоткой, открывает широко рот, запрокидывает голову, разжимает щепоть — таблетка падает в рот. Отхлебывает из стакана воды, снова картинно запрокидывает голову и с клекотом глотает: глллёк! После этого следует монолог о том, что все мы — подопытные кролики, а врачи — сущие изверги, они «возятся» с нами и «практикуются» на нас только затем, чтобы написать диссертацию.

— Зачем же вы лежите здесь? — спрашиваю его однажды. — Вас сюда никто силком не тащил.

— Если я балной, нада же минэ́ где-та лэчица!

Мне непонятна такая логика.

Врача Серго встречает лавиной вопросов, и деликатная Зоя Ивановна каждый день объясняет ему одно и то же. Ей приходится призывать на помощь всю свою изворотливость, чтобы уйти из палаты.

А с Боровичком мы неразлучны. Помогаем сестрам делать ватные шарики, разносим по палатам градусники, как и другие больные, ходим в хирургическое отделение, помогаем ухаживать за оперированными.

Много времени проводим у Медынцева. В изоляторе он лежит один, мы чувствуем здесь себя хозяевами. Нас сдружило не столько положение, в котором мы оказались, сколько отношение к своему положению. Я почти не чувствую разницы в годах между мною и этими мальчишками. Иногда ловлю себя на мысли, что такая дружба бывает на фронте.

2

Узнаю, что Медынцеву назначена операция. Идем с Боровичком к нему. Витя встречает нас возгласом:

— Завтра меня чик-чирик!

В этот вечер ему изменила выдержка, он вдруг почувствовал, как устал лежать на животе. Уже несколько раз говорит мечтательно:

— Заштопает Арианчик кишку — я хоть на боку полежу.

Он верит в Ариана Павловича, как в бога.

Поврежденную часть кишечника Медынцеву удалили, но до надпочечника так и не смогли добраться… Операция длилась шесть часов.

Мы с Володей несколько раз приходили к Вите, но каждый раз глаза у того были закрыты: то ли спал, то ли был в забытьи, то ли не хотел никого видеть. Медсестры говорят, он стал капризным, раздражительным. Раньше за ним такого не водилось.

* * *

Витя Медынцев умер.

Все эти дни, вернее, ночи, я очень много думаю. Иногда — ночь напролет… Вот он каков «Кушинг». Не любит он отступаться от своей жертвы, берет мертвой хваткой. Эх, Витек… Много еще осталось книжек про любовь, не прочитанных тобой…

А мне самому — много ли еще доведется их прочесть?.. Мы с ним по одной тропке идем. Где-то эту тропку преграждает пропасть. Витя не смог перешагнуть… А я?..

Второй месяц, как поступил в клинику, а положение такое же неопределенное, как и в первые дни. А вес увеличивается. Уже перевалило за сто пять килограммов. Разглядывал себя в зеркале — не похож на человека: шеи нет, из-за живота не вижу своих ног, жир на боках свисает складками. И — непрекращающиеся боли. Жизнь начинает терять для меня смысл… Кому легче от того, что я живу? Дине? Так она сейчас ни мужнина жена, ни вдова… Будто вижу, как она на вокзале старается держаться подальше… А совсем недавно написала: «Я сейчас ни богу свечка, ни черту кочерга»…

А память уносит меня назад, к другой Дине…

…После свадьбы, в оставшиеся до отъезда на границу дни, мы с отцом привезли и сложили в стог сено, выкопали на огороде и в поле картошку. Дина тоже поехала в поле. День был теплый. Небо затянуто маревом: туман не туман, облака не облака. Сквозь это марево мягко светило солнце. Сразу от огородов до самого горизонта желтела пшеничная стерня. По стерне важно вышагивали жирные галки, выискивая на земле зерна.

Я выкапывал картошку, Дина с отцом выбирали ее и ссыпали в мешки. Когда работу закончили, пришла машина. Но грузить сразу не стали, было интересно посмотреть, как уродило у других. Шофер, отец, хозяева соседних участков пошли по делянкам. А мы с Диной не пошли. Нам хотелось побыть вдвоем.

Поломанные стебли подсолнухов, разбросанная буро-зеленая картофельная ботва придавали черному изрытому полю унылый сиротливый вид. С вышины доносился неумолчный вороний грай.

— Пока будут ходить да пока погрузят — за это время уже дома были бы, — шумно вздохнула Дина. — Опоздаем сегодня на танцы.

— Не опоздаем!

Я открыл боковой борт, взвалил на плечо мешок, положил его в кузов. С каким удовольствием ворочал я мешки! Куча, в которой был урожай с трех участков, быстро уменьшалась. Когда взялся за самый большой мешок, Дина подошла, чтобы подсобить. Я оставил мешок, подхватил ее на руки и посадил в кузов:

— Не мешай человеку работать!

Я видел, что Дина любуется моей силой, сноровкой, мне это было очень приятно, мешки, казалось, сами взлетали мне на плечо.

Закончил погрузку. Майка, плечи, уши засыпаны землей, по лицу, по груди скатывались капельки пота. Дина подошла, стала стряхивать с меня землю, вытерла платком лицо.

— Ну и силища у тебя, — с удивлением — мне показалось, даже немного с испугом — сказала она и крепко прижалась к руке…

Возвратились старшие. Видят: все мешки в кузове.

— О-о, с кем ты грузил? — удивился отец.

— Это он все сам, — сказала Дина.

И снова мне было приятно услышать в ее голосе нотку гордости…

Мы тогда успели на танцы…

«Ни богу свечка…» Конечно, не для того она замуж выходила… вернуться нужно здоровым. А нет — так развязать ей руки…

Сергей… Ч т о  могу я, такой, сделать ему полезного? И родители измучились от страха. А конец сразу разрешит все проблемы. Так пусть или зарежут, или вернут здоровье.

До каких пор будет увеличиваться вес? А потом — вдруг неподвижность… беспомощность… медленная мучительная смерть… Нет! Этому не бывать. Не «Кушинг» — я хозяин положения. 110 килограммов — потолок. Если наберу такой вес — подведу черту. Быть аппаратом по переработке пищи, и только — не хочу и не буду! Если жить — то на всю катушку. «Ни богу свечка…» Завтра же поговорю с Зоей Ивановной.

А выдержи Дина это испытание, кем бы она стала для меня!..

За окном еще совсем темно, но машины уже гудят. Значит, часов пять. Пора спать.

Позже я пойму, что не только отчуждение Дины, не только угроза неподвижности послужили причиной тому, что я пришел к такому жесткому решению. Для борьбы нужны силы. А свою силу я чувствую, когда вижу, что я хозяин положения. Но для этого я должен доказать самому себе, что мне по плечу и условия пожестче, что я сам могу усложнить ситуацию, сделать ее еще более опасной.

И еще мне нужно было поставить себя в такие суровые обстоятельства для того, чтобы подстегнуть себя — заставить во что бы то ни стало добиться от врачей согласия на операцию: ведь если не прооперируют, я сдержу слово, данное себе, — подведу черту…

3

На следующий день, как обычно, после завтрака приходит Зоя Ивановна, стройная, милая. Под мышкой черный футляр тонометра и папка с историями болезни.

— Ну что, Макарушка, с вас начнем? — Зоя Ивановна присаживается на краешек кровати, тонометр и папку кладет на тумбочку. От нее исходит едва уловимый запах духов. Из-под халата выглядывает кромка зеленого вязаного платья.

— Как наши дела?

Я сразу беру быка за рога:

— Зояванна, я вот посмотрел со своей колокольни и пришел к выводу, что нужна операция.

— Нет, операцию вам сейчас делать нельзя. Операция — крайняя мера. Сначала испробуем другие способы.

— А время не упустим?

Она мягко касается моего плеча:

— Прооперировать всегда успеем.

Говорить о «потолке» или нет?

— Я не допущу, чтобы вес превысил сто десять килограммов, — говорю, глядя ей прямо в глаза, спокойно, без восклицательных знаков. Врач поняла меня правильно. Выдерживает взгляд и спокойно отвечает: