Девять месяцев из жизни - Риза Грин

Ничего другого я и не ожидала. Мы со Стейси вместе учились в юридическом колледже, после чего она продалась в рабство и последние шесть лет вкалывает на дизайнерскую студию по продаже и прокату театральных костюмов. Предполагается, что, раз она принесла себя в жертву фирме, никто другой не имеет права жаловаться на работу. Она же, в свою очередь, беспрерывно плачется на то, какая она мелкая сошка у себя в фирме, хотя никуда оттуда не уйдет по нескольким, вполне очевидным, причинам. Во-первых, у нее нет никакой жизни, кроме работы, и никакого интереса заводить ее. Во-вторых, чем сильнее давит на нее жизнь, тем лучше она себя чувствует. Думаю, она и трех минут не проживет, если вдруг окажется одна в своей комнате без кризиса, который надо срочно разрешать. И в-третьих, хотя она в этом никогда не признается, она просто тащится от того, какие у нее великие и знаменитые клиенты и какая она сама важная персона в связи с этим.

Если не считать циничных ремарок про знакомых, Стейси не может говорить ни о чем, кроме работы, у нее нет свободного времени, а работу она использует как предлог, чтобы оставаться в стороне от всего, с чем она не хочет иметь дела, то есть практически от всего, кроме работы. Неудивительно, что я у нее единственная подруга – вряд ли кто-нибудь еще сможет выдержать ее злобное занудство более пяти секунд. Лично я думаю, что многолетнее облучение флуоресцентными офисными лампами приводит к раку личности. Я, конечно, та еще стерва, но рядом с ней я просто белая и пушистая.

– Не волнуйся, – говорю я. – Тебе я жаловаться не собираюсь.

– Вот и хорошо. Потому что вчера я пришла домой полчетвертого утра, и после обеда надо снова быть на работе. – Она направляется к дорожке парка. – Пойдем. Если не поспешим, опять застрянем в хвосте у иранцев.

Тут она права. Каждый раз, когда мы приходим в Санта-Моника Маунтинз, мы наблюдаем одно и то же странное явление: тусовка старых иранцев, группами по двадцать человек, на рассвете выходит на пробежку. Средний возраст – клянусь вам – лет семьдесят пять, все в приличных брюках, наглухо застегнутых рубашках и с палками, как будто собрались на Эверест лезть. Если не повезет и застрянешь у них в хвосте, считай, что на ближайшие полтора часа обречен двигаться со скоростью четыре шага в минуту и слушать громкое переругивание на фарси. Так что мы, от греха подальше, спешим к своей дорожке.

Уже четыре года каждую субботу мы со Стейси приходим сюда на пробежку, и, хотя наш маршрут до сих пор еще тяжеловат для меня, это уже не такое кошмарное испытание, как было вначале. Стейси же продолжает пыхтеть на подъеме, как Дарт Вейдер[8], и каждые десять минут останавливается попить водички. Я склонна думать, что наша пробежка – это единственные два часа в неделю, в течение которых она дышит некондиционированным воздухом; соответственно, каждую неделю на мои плечи ложится обязанность развлекать нашу компанию, пока дорожка идет вверх.

Но не сегодня. Сегодня я бегу молча. Из головы не выходит разговор с Линдой, и ни о чем другом говорить не хочется. К тому же я абсолютно уверена, что, если продержусь еще некоторое время, Стейси заскучает и сама заговорит. Минуты через три она не выдерживает.

– Ты так отвратительно молчишь, будто гадость какую-то вынашиваешь, – говорит она. – Давай рассказывай.

Радостно улыбаясь, я пересказываю утренний разговор. Когда дело доходит до того, кто же такая Тик, Стейси прерывает меня.

– Ее папаша – Стефан Гарднер? Я работала с его контрактом на три картины, который он заключил с «Сони». Жена у него такая сучка. Во всех его фильмах она идет в титрах как сопродюсер – чтобы хоть что-нибудь делала, сама понимаешь. Да еще она требует у студии арендовать для него личный самолет на каждый фильм. Когда ей говорят «нет», она закатывает истерику и грозится отдать все его проекты в «Дримворкс». Милая дамочка, да? Я слышала, что Стефан – вполне приятный мужик, но рулит в этой семейке явно она.

Я бы ей, пожалуй, напомнила, что она делится конфиденциальной информацией, но я знаю, что она об этом знает, к тому же мне ужасно интересно.

– Ну что ж, это просто шикарно, – говорю я. – Потому что мне придется все лето уламывать ее деточку хоть немного позаботиться о выпускных тестах. И если мне это не удастся, наши учителя могут остаться без зарплаты. Так что ты меня здорово утешила информацией про сучку-мамашу. Может, поэтому девчонка и выросла такой задницей.

Не успевает из меня вылететь слово «задница», как нам навстречу с горки спускается старшая возрастная группа иранского землячества в полном составе. Следуя неписаному закону парковых бегунов – улыбаться и задушевно приветствовать встретившегося собрата, – каждый старичок на ломаном английском кричит нам: «Доброе утро!» Я, как и Стейси, ненавижу этот закон, но я хотя бы изображаю улыбку и киваю. Стейси только хмурится. Когда все старички остаются позади, мы подводим итог нашей беседы.

– Я, конечно, люблю свою работу, – говорю я, – но не настолько. Они хотят, чтобы я работала на каникулах! Я устала. Эти дети меня так достали за девять месяцев, что двенадцать недель отпуска мне жизненно необходимы.

В ответ я слышу фырканье, хотя трудно сказать, относится оно ко мне или к плачевному состоянию ее дыхалки. Когда она начинает говорить, то прерывается на два вдоха через каждые три слова.

– Во-первых, не надо сопли разводить. Ни у кого нет жизненной необходимости в двенадцати неделях отпуска. Девяносто девять процентов работающего населения довольствуются двумя неделями в год и прекрасно живут. А если тебе от этого будет легче – у меня отпуска не было три года. В последний раз, когда я взяла отпуск, меня вызвонили на Гавайях через два дня после приезда, чтобы сообщить, что я срочно нужна на работе. Видите ли, студия отказалась платить Хосе Эберу тысячу долларов в день за то, чтобы он работал с прической одной из моих клиенток, а в ее контракте специально был оговорен этот пункт.

Ну, что на это можно сказать? Нет, мне от этого легче не стало, а если у кого и ненастоящая работа, так это точно у нее. Но такие аргументы я, пожалуй, озвучивать не буду, потому что, как я вам уже говорила, это было бы совершенно бессмысленно.

И тут в моей голове проносится шальная мысль. Хо-хо, думаю я. Кажется, я придумала отличное «за» в пару к «одежде для беременных». Декретный отпуск. Около двенадцати недель. Получается пара летних каникул за один год. Интересно. Надо записать, когда приду домой. Вслед за списком всплывает тема Джулиной беременности. Я поворачиваюсь к Стейси, чье лицо уже слилось по цвету с банданой.