Список донжуанов - Татьяна Полякова

— Слушай, Марья, а тебе на работу не надо? — с надеждой спросила я.

— Зачем? Я же в отпуске.

— Но если он не оплачиваемый, может, стоит вернуться?

— Для меня твоя жизнь дороже. Смотри-ка, кафе, может, зайдем, перекусим?

Я окинула взглядом ее фигуру: кожа да кости.

— Умерь аппетит, — хмуро посоветовала я. — Моих денег надолго не хватит. — Тут я подумала, что Марья, возможно, долгое время голодала (хотя с чего бы ей голодать?), устыдилась, вздохнула и сказала:

— Пошли.

* * *

Вторую половину дня я провела за рабочим столом, а Марья грохотала кастрюлями на кухне. Вымыла окна, выбила ковер и ни разу не заглянула в мою комнату. Я поняла, что обрела истинное сокровище. Не мешало бы, впрочем, от нее поскорее избавиться, но теперь это выглядело проблематичным. В восемь я появилась на кухне.

— Под окном кто-то вертится, — почему-то шепотом сообщила Марья.

— Где? — испугалась я, бросаясь к окну.

— Минут пятнадцать как смылся. Бродил по тротуару напротив и все на окна поглядывал. Готовится.

Я собралась паниковать и со всех ног бежать к маме, но тут подумала, что Марья, скорее всего, фантазирует, чтобы смутить мой покой и задержаться в квартире.

— Ужинать будешь? — деловито спросила она. Я кивнула, она быстро накрыла на стол и кинулась за красной тетрадью. — Подожди, я молитву прочитаю.

— В кафе ты молитв не читала, — съязвила я.

— Ну и что? Забыла. А ты могла бы напомнить. Чего ты вредничаешь, лоб, что ли, трудно перекрестить?

— Не трудно, — пожала я плечами, стыдясь, что уличена во вредности; выслушала молитву и перекрестила лоб.

Только мы приступили к трапезе, как зазвонил телефон. Я неохотно сняла трубку и услышала мужской голос с едва уловимым акцентом.

— Простите, могу я поговорить с Симоной?

— Слушаю вас, — ответила я в некотором замешательстве.

— Очень приятно, а я Борис Моисеевич. У меня к вам дело. Не могли бы мы встретиться, скажем, завтра в 18 часов.

— А, собственно… — начала я.

— Я бы не хотел объясняться по телефону. Скажу лишь следующее: я прилетел из Израиля, в Москве пробуду неделю, а завтра специально приеду в ваш город для встречи с вами.

— Спасибо большое, только я ничего не понимаю.

— Конечно. Поэтому я и хочу встретиться. Итак, завтра я вам перезвоню. Всего доброго.

— Черт-те что, — сказала я, вешая трубку.

— Никуда не ходи, это его козни.

— Кого?

— Серегины, конечно.

— Не болтай глупостей.

— Вот увидишь, пойдешь к этому дядьке, а назад не вернешься.

— Большое тебе спасибо, — фыркнула я.

— Тогда я с тобой пойду.

— Мы договаривались, что ты остаешься здесь только до завтра, — напомнила я.

Марья надулась, и ужин прошел в молчании.

* * *

Утром заехала Элька, на вопрос: «Как дела?» — я ответила: «Нормально», прикидывая, стоит ли ей рассказать все или нет. Марья еще спала, а Элька проходить дальше порога не стала, потому что спешила, и я так ничего ей не рассказала. Села за работу, но время от времени вспоминала о предстоящей встрече.

Ровно в 18.00 раздался телефонный звонок, и тот же голос осведомился, я ли это?

— Это Борис Моисеевич, я только что приехал…

— Да-да. Где мы встретимся?

— Я впервые в вашем городе, так что выбирать вам.

— Тогда, может, вы приедете ко мне? Я живу…

— Я знаю адрес, — перебил он и через полчаса появился в квартире.

Все это время Марья таращилась в окно и нервировала меня всякими выдумками: то ей прохожие казались подозрительными, то наш дворник, то «Волга», что замерла под окнами. Наконец в дверь позвонили. Я с облегчением вздохнула и пошла открывать. На пороге стоял дядька совершенно необъятных размеров, в светлом костюме без галстука, с бородой, усами и лысиной во всю голову, которую он в настоящее время вытирал платком, тяжело дыша, под мышкой он держал большой сверток.

— Здравствуйте, — сказала я.

Дядька широко улыбнулся и протянул ко мне обе руки, одну с платком, другую со свертком, и радостно провозгласил:

— Вылитый отец.

Я решила никак на это не реагировать и дождаться, что будет дальше, но на всякий случай тоже заулыбалась; дядька годился мне в дедушки, а меня учили уважать старших.

— Проходите, пожалуйста, — предложила я, он вошел, и мы с большим трудом смогли разместиться в моей прихожей. Я попятилась и натолкнулась на Марью, которая появилась из кухни.

— Что ж, давайте знакомиться, — сказал гость, все еще улыбаясь. — Борис Моисеевич.

— Очень приятно, — с подозрением глядя на него, ответила Марья. — Марья Никитична, подруга Симы. Сейчас живу у нее.

Я собралась возразить, что не живет, а просто слегка загостилась, но не стала, пусть дядька думает, что я здесь не одна… на всякий случай.

Мы прошли в кухню. Борис Моисеевич расположился в кресле. От чая он отказался и, выразительно взглянув на меня, сообщил:

— Беседа наша сугубо конфиденциальна. Если вы что-то захотите потом рассказать подруге, дело ваше, но я не вправе разглашать…

Признаться, я здорово перепугалась, такое начало мне совсем не понравилось. Марья неохотно покинула кухню, заметив:

— Я рядом.

Борис Моисеевич взял мою руку и ни с того ни с сего спросил:

— Что вы знаете о своем отце?

Может, кому-то легче легкого ответить на подобный вопрос, но мне как раз наоборот. Если честно, о папе я достоверно знала одно: он умер. По крайней мере, так уверяла мама. Остальные сведения носили отрывочный характер и друг другу противоречили. Я и в детстве не особо донимала маму вопросами, а став старше и сообразив, что данная тема маму совершенно не занимает, и вовсе от них отказалась. Рождена я была в законном браке, чему имелось свидетельство, остальное было покрыто мраком. Если верить маме, папа умер, когда я пребывала в младенчестве, он был инженером (по другой версии — физиком, впрочем, он мог счастливо сочетать обе профессии) и скончался от рака горла (желудка). Никакой родни со стороны папы я никогда не видела, покоился он за триста километров отсюда, в том городе, где мы жили раньше. Местом моегo рождения действительно был указан соседний областной центр, так что в историю это отлично вписывалось. После смерти папы мама поклялась, что замуж больше не выйдет и посвятит свою жизнь мне. И свое слово сдержала. У нее были многочисленные романы, каждый, как правило, начинался с покупки нового платья, а заканчивался приобретением шляпы, непременно с вуалью, которую мама носила недели две, а потом забрасывала на антресоли. За двадцать лет шляп скопилось великое множество. Как-то я сдуру предложила их выбросить, мама укоризненно покачала головой и заявила, что в них вся ее жизнь.

Однако мужчин в нашем доме я никогда не видела. Если мама по вечерам уходила, я оставалась с тетей Клавой, дальней нашей родственницей, и как-то решила выспросить ее об отце, она отвечала неуверенно и без охоты. Стало ясно: ей известно не больше моего. В шкафу хранилась фотография в рамке, на которой, по словам мамы, был изображен отец. Никакого сходства с собой я в нем не усмотрела и к фотографии интерес потеряла.

И что, скажите на милость, я должна была ответить толстяку? Но ответить-то надо. И я ответила:

— Папа умер. Двадцать лет назад.

— Да-да, — горестно кивнул Борис Моисеевич. — Это вам сказала ваша мама? Ваш отец любил ее всю жизнь. — Он достал из кармана конверт, а из него фотографию. — Умирая, Натан держал ее в руке и все повторял: «Другой такой женщины нет».

Он протянул фото мне, и я без труда узнала маму, она была снята в полупрофиль. На фото маме было лет тридцать пять, но могло быть и больше, выглядела она всегда прекрасно. Однако не тот факт, что какой-то Натан, умирая, держал фото мамы в руках, восхваляя ее достоинства, потряс меня, а надпись на обратной стороне. Маминой рукой были написано: «Да лобзает он меня лобзанием уст своих, ибо ласки твои лучше вина». Никогда не замечала в маме особого романтизма.

— «Песнь песней», — едва ли не со слезой заметил Борис Моисеевич.

— Что?

— Это цитата из Библии.

— А-а… замечательно, только…

— А вот и вы, — с улыбкой возвестил он и извлек из конверта вторую фотографию. На ней была мама, в черном платье с ниткой жемчуга, а у нее на коленях я в возрасте шести месяцев. Эта фотография была мне хорошо знакома, она до сих нор украшает розовую комнату. Цитат из Библии больше не было, маминой рукой написано: «Я назвала ее Симоной, здесь ей пять месяцев и три недели». Тут кое-что начало доходить до меня, я взглянула на дядьку и запечалилась: что, если он вдруг окажется моим родителем? Такого счастья я могу и не пережить. Как-то я все это время обходилась без отца и теперь особой надобности в нем не чувствую.

— Я не понимаю… — схитрила я.

— Значит, мама вам так ничего и не рассказала? — вздохнул он.

— А что она должна была рассказать?

— Возможно, она и права, — задумчиво изрек дядька, совершенно меня не слушая. — Но я обещал выполнить его волю, я дал слово умирающему и обязан его сдержать. — Тут он вновь взял мою руку и заявил: