Пятнистая смерть - Явдат Ильясов

— Но при чем, при чем тут Райада?

— Тень прямого дерева — пряма, тень кривого дерева крива. От козы козленок, от овцы — овца. От плохой горы — плохие камни, дочь пошла в отца. Правда, она не хитра, а глупа. Что прикажет родитель, то и делает, а что делает — не понимает сама. Но это — пока. Придет время — поймет, тоже начнет хитрить. Злостно хитрить. Уже и сейчас… Погляди на других девушек — они выбирают себе женихов не среди сыновей старейшин, а среди тех, кто прост и отважен, не словами — делами важен. Кто трудолюбив и честен. Райада же… Она ничего не просила взамен своей любви?

Мать в упор глядела на сына.

«Ну и выйду за тебя, если…»

Юный сак прищурился, крепко сжал зубы, с шипением втянул воздух, выпятил полусомкнутые губы. Точно ушибся о камень.

— К тому же она старше тебя на четыре года и уже знала мужчин, добила Спаргапу мать.

— Да?! Оказывается, я совсем еще глупый. Дурак я совсем. — Он подобрал войлочный колпак, нахлобучил до самых бровей. — И вправду, какой я мужчина? Ничего не понимаю. Не знаю, что творится на свете.

— Не горюй, узнаешь, — с горькой усмешкой утешила сына Томруз.

— Как же быть с Райадой? — Он умоляюще посмотрел матери в глаза. Она у меня вот здесь.

Спаргапа приложил руку к груди.

— Выдерни стрелу и пользуй рану целебной мазью мужества и терпенья.

— Ладно! — Спаргапа скрипнул зубами. — Теперь я и смотреть не хочу на Райаду.

«Не надолго хватит твоей бронзовой твердости, горячая душа, сокрушенно подумала Томруз. — Увидишь свою трясогузку — все мои наставления вылетят из головы. Истину говорят: сердце вожделеющего — без глаз. Чую — распустится юнец. Отец умел его стреноживать, а я — нет, не сумею. Слаба. Люблю дурачка…»

Черной тучей вырастали конные отряды в красной пустыне.

Черной волной перехлестывали через гребни дюн.

Черными потоками, извивающимися в лощинах, устремлялись со всех сторон к озеру, у которого разместился главный стан саков аранхских.

Саки без шума разбивали шатры и шли поклониться праху вождя.

У озера, плотно охватив его десятками рядов полосатых, белых, черных и серых палаток, на дюнах и в пойме возник за три дня войлочный город. Тут собрались тысячи саков — мужчин, женщин, детей.

И все ж то была лишь малая часть сакского народа. Бесконечное множество племен кочевало, подобно тысячным стаям рыб в море, или громадным косякам птиц в небе, по Туранской равнине, в сухих степях за рекою Яксарт и в каменистых долинах Памира.

Белый отец говорил:

«У нас, в Туране, три корня сакских племен. Мы, хаумаварка, живем по Аранхе [6]. Так? Тиграхауда — по Яксарту. У моря Вурукарта [7] — заречные. Каждый корень на четыре племени делится. Племя на два братства дробится. Братство — на четыре рода, род на четыре колена, колено — на четыре семейства разбито.

А ну, подсчитайте. В колене — один прадед, четыре деда, шестнадцать отцов, шестьдесят четыре сына, двести пятьдесят шесть маленьких внуков. Взрослых женатых мужчин — восемьдесят пять; прибавьте восемьдесят пять женщин. Будет четыреста двадцать шесть.

Четыре колена в роду — тысяча семьсот четыре человека.

Четыре рода в братстве — шесть тысяч восемьсот шестнадцать.

Два братства в племени — тринадцать тысяч шестьсот тридцать два.

Четыре племени в корне — пятьдесят четыре тысячи пятьсот двадцать восемь.

Три корня в союзе туранских саков — сто шестьдесят три тысячи пятьсот восемьдесят четыре человека!

Причем, я считаю, округленно, как раньше считали. Нынче в иных племенах по двадцать родов, по тридцать — люди расплодились. А те, что обитают в горах и северных степях? А геты и дахи, приставшие к нам? Велик сакский народ».

Бактры и сугды, соседи кочевников, рассказывали:

— Каждое племя у саков живет обособленной жизнью. Управляется оно Советом предводителей братств, родов и колен. Только если грянет война или другое бедствие их постигнет, объединяются наездники под главенством одного, самого старшего племени. Того, из которого, как ветви от ствола, отросли все остальные племена.

Вождем такого древнего племени, первого союзе хаумаварка и был Белый отец.

На краю пустыни, недалеко от кургана, на котором любил сидеть старый вождь, саки вырыли глубокую яму.

Белого отца уложили на шкуру матерой, им же сраженной самки леопарда — хищницы, прозванной Пятнистой смертью. Оба, человек и зверь, пали в жестоком поединке: охотник отточенной бронзой взрезал разбойнице горло она, издыхая, вырвала сердце охотника.

По правую руку вождя положили копье и длинный кинжал — акинак, по левую — щит, лук и колчан, набитый стрелами. Путь в царство теней опасен и труден, старику понадобится оружие.

И еще положили в яму, зарезав, трех любимых коней предводителя — не идти же ему пешком в такую даль.

И еще положили теплую одежду, кошму, попону, свернутый шатер, связку волосяных арканов, запас уздечек, седельных подушек и подпруг. И трех убитых рабов, чтоб помогали хозяину в дороге. И трех убитых рабынь, чтоб готовили пищу.

Могилу перекрыли древесными стволами, хворостом, снопами тростника. Затем каждый сак, роя землю мечом, наполнил ею шапку и высыпал прах пустыни на свежую могилу. Каждый сак высыпал на могилу по одной шапке земли, и на краю красного песчаного моря, у великой реки, поднялась гора.

Саки установили вокруг кургана сотни трехногих бронзовых котлов с круторогими литыми козлами по краям и запалили костры. И такой густой дым заклубился над Аранхой, что казалось — то ли чангалу по всей реке охватил огонь, то ли северный ветер принес тучи, и будет гроза.

Кровь тысяч жертвенных животных брызнула на вытоптанную траву. И когда в котлах сварилось мясо овец и лошадей, старый Дато взошел на курган с огромной чашей кобыльего молока.

По-волчьи, не поворачивая шеи, поглядел Дато направо, поглядел Дато налево, по-волчьи запрокинул голову Дато, и над пустыней, над притихшей чангалой, раскатился душераздирающий вопль.

Не переводя дыхания, на той же высоте звука, Дато перешел к торопливому речитативу; кинув хриплым голосом два десятка отрывистых слов, он закончил вступление к песне глухим рыданием и вылил молоко на еще не обсохшую глину кургана.

Едва умолк Дато, у ближайшего костра, вместе со столбом дыма, к небу взметнулся еще более острый вопль. Пред ликом Тьмы дичали мудрые, ожесточались добрые, смелые впадали в отчаяние.

От костра к костру, то косо пролетая над самой землей, то опять птицей взмывая кверху, перекидывалась, подхватываемая все новыми и новыми голосами — женскими и мужскими — жуткая песня тризны.

Это была старая песня.

В ней звучали клики косматых всадников, идущих в набег, и яростный визг дерущихся жеребцов, и угроза, и плач, и любовь, и вечный страх человека перед черной неизбежностью, и ненависть к смерти.

Затем люди приступили к еде и питью.

Так хоронили саки своих вождей.

Уже с вечера у костров было много толков, споров, догадок и пересудов. Кого избрать главным вождем хаумаварка? Сак из дривиков племени Белого отца — поведал на лужайке:

— Перед тем, как двинуться в чангалу, у верховного спросили: «Кого поставить над нами если ты погибнешь?» Долго не отвечал Белый отец. Он думал. Подумав, промолвил с улыбкой: «У каждого произнесенного слова есть свой дух-хозяин. Я уйду, а медный идол моего слова останется среди вас. Он будет бродить от шатра к шатру, переходить из уст в уста. Что, если я назову имя, которое никому не придется по душе? Или одним понравится, другим — нет? Теперь, у входа в иной мир, я понял, сколько глупых дел совершил за свою жизнь, сколько умных людей сбил с толку. Так неужели Белому отцу путать саков и после того, как его не станет? Грех. К тому же, что значит мое слово — слово одного человека? Соберите народ, пусть он сам решит, кого поставить над собой. Народ не ошибется…»

Кого же?

— Хугаву, — сказал Спаргапа Томруз на заре. — Никого лучше не знаю.

Мать задумалась.

— Да, — кивнула она одобрительно. — Молод, зато умен. Трудолюбив, храбр. И у него счастливое имя: «Хорошими коровами обладающий». Выберем Хугаву — добрый скот у саков расплодится. Однако согласится ли Хугава?

— Согласится! Я пойду сейчас, переговорю с ним. А ты на совете кричи за Хугаву. Ладно?

В измученных глазах Томруз засветилось радостное удивление. Нет, Спаргапа не так уж глуп, как она думала. Боже! Неужели… Хорошо матери, когда сын мудр.

…В крепости, еще недавно пустой и темной, открылся, казалось, меновой базар — столько людей набилось сюда с рассвета. И больше всех, пожалуй, в толпе было девушек. Ярмарка невест.

Спаргапа слышал за собой их приглушенные возгласы:

— Смотрите, кто это?

— Спар, сын покойного старейшины.

— Вай, до чего красивый!