Морские повести и рассказы - Джозеф Конрад

Он помолчал.

— Между прочим, этот парень может разбогатеть, стоит ему взяться за дело. Это замечательная жидкость! Скажите ему, что ей не вредит даже соленая вода! Цвет держится, пока не отрастут волосы.

— Ладно, — сказал я, — продолжайте.

Потом он снова обрушился на Джонса с яростью, которая испугала его жену, а меня рассмешила до слез.

— Вы только подумайте, каково это — очутиться во власти самого гнусного существа, какое когда-либо командовало судном! Представьте себе только, какую жизнь уготовил бы мне этот гад! Я знал, что через неделю или немного позже у меня начнет пробиваться седина. А матросы? Вы когда-нибудь задумывались над этим? Ждать, пока тебя не изобличат, как жалкого мошенника перед всеми матросами! Что за жизнь предстояла мне до самой Калькутты! А там меня тотчас же вышвырнули бы с корабля. Удержали бы половину жалованья. Энни здесь, одна, без единого пенни — умирает с голоду, я на другом конце света примерно в таком же положении. Понимаете? Я подумал было бриться два раза в день. Но голову-то я не мог брить! Никакого выхода — никакого. Разве что швырнуть за борт Джонса… Но даже тогда… Не чудо, что когда все эти мысли вертелись у меня в голове, я не заметил в ту ночь, куда я ставлю ногу. Я просто почувствовал, что падаю… потом удар — и… полный мрак.

Когда я пришел в себя, оказалось, что удар по голове как будто помог мне собраться с мыслями. Мне все так надоело, что в течение двух дней я не мог ни с кем говорить. Они думали, что у меня легкое сотрясение мозга. И вот, когда я смотрел на этого жалкого дурака, помешанного на привидениях, меня вдруг осенило: «Ага, ты любишь привидения, — подумал я. — Ладно, ты получишь кое-что с того света!» Я даже не удосужился сочинить какую-нибудь историю. При всем желании я не мог представить себе привидение. Я не мог бы правдоподобно лгать, даже если бы попытался. Я просто запугал его. Понимаете, он вбил себе в голову, что когда-то я каким-то образом довел кого-то до смерти, и что…

— О, какой ужасный человек! — крикнула с дивана миссис Бантер. Наступило молчание.

— Ну и морочил же он мне голову во время обратного рейса, — снова заговорил Бантер усталым голосом, — Он любил меня. Он гордился мною. Я был обращенный! Мне явилось привидение. Знаете, чего он добивался? Он хотел, чтобы я вместе с ним «устроил сеанс», выражаясь его словами, и попытался вызвать духа (того самого, из-за которого я поседел! Духа моей предполагаемой жертвы) и, как сказал он, дружески обсудил все это дело с ним, с духом! «В противном случае, Бантер, — сказал он, — вам снова может явиться привидение, когда вы меньше всего этого ожидаете, и вы упадете за борт или с вами случится еще что-нибудь в этом роде. Вы не можете чувствовать себя в полной безопасности, пока мы как-нибудь не умилостивим мир духов». Можете себе представить такого сумасшедшего? Скажите?

Я ничего не сказал, а миссис Бантер заявила очень решительным тоном:

— Уинстон, я хочу, чтобы ноги твоей больше не было на борту этого судна.

— Милая моя, — возразил он, — там остались все мои вещи.

— Тебе они не нужны. Не подходи больше к этому судну!

Он постоял молча; потом, опустив глаза и слабо улыбаясь, произнес медленно, мечтательно:

— Корабль призраков!

— И ваш последний корабль, — добавил я.

Мы увезли его, в чем он был, ночным поездом. Он был очень спокоен. Но когда мы пересекали Ла-Манш и вышли покурить на палубу, он вдруг повернулся ко мне и, скрежеща зубами, пробормотал:

— Он никогда не узнает, как близок был к тому, чтобы очутиться за бортом.

Он имел в виду капитана Джонса. Я промолчал. Но капитан Джонс, насколько мне известно, поднял шум в связи с исчезновением своего старшего помощника. Он поставил на ноги всю французскую полицию, заставив ее рыскать по стране в поисках тела Бантера. Думаю, что в конце концов он получил из конторы своих судовладельцев распоряжение прекратить всю эту кутерьму — все, мол, в порядке. Мне кажется, что он так ничего и не понял во всем этом таинственном происшествии.

И по сей день (он вышел теперь в отставку, и его речь не очень-то вразумительна) он пытается рассказывать историю черного штурмана, бывшего своего помощника — «кровожадного джентльмена-разбойника» с черными как смоль волосами, которые внезапно поседели, после того как ему явился призрак с того света. «Дух отмщения». Он говорит о черных и белых волосах, о штормтрапах, о своих собственных чувствах и взглядах, и получается такая путаница, в которой трудно разобраться. Если при этом присутствует его сестра (все еще очень здоровая, энергичная особа), она властно обрывает его болтовню:

— Не обращайте на него внимания. У него в голове засели черти!

ЮНОСТЬ

Это могло случиться только в Англии, где люди и море — если можно так выразиться — соприкасаются: море вторгается в жизнь большинства людей, а люди познают о море кое-что или всё, развлекаясь, путешествуя или зарабатывая себе на кусок хлеба.

Мы сидели за столом красного дерева, отражавшим бутылку, бокалы с кларетом и наши склоненные лица. Нас было пятеро — директор акционерной компании, бухгалтер, адвокат, Марлоу и я. Директор окончил курс в Конуэе; бухгалтер четыре года служил на море; адвокат — убежденный тори, высокоцерковник, славный товарищ и честный парень — был старшим помощником на судах общества Пиренейско-восточного пароходства в добрые старые дни, когда почтовые суда были оснащены — по крайней мере двухмачтовики — прямыми парусами и плавали по Китайскому морю, подгоняемые попутным муссоном, с лиселями, поставленными внизу и на марсе. Все мы начали свою жизнь в торговом флоте. Мы, пятеро, были связаны крепкими узами, какие налагает море и служба на парусных судах; этих уз не может создать самая пылкая любовь к яхт-спорту, ибо яхт-спорт есть лишь развлечение, а морская служба — жизнь.

Марлоу (думаю, именно так писал он свою фамилию) рассказал историю, или, вернее, летопись, одного путешествия.

— Да, я видал Восточные моря, но лучше всего запомнилось мне первое мое плавание. Вы знаете, бывают плавания, которые служат как бы иллюстрацией к жизни, являются символом нашего существования. Вы боретесь, работаете в поте лица, едва не убиваете себя, иногда и убиваете, пытаясь что-то совершить, — и не можете. Не по своей вине. Вы просто ничего не можете сделать — ни великого, ни малого, — ничего на свете; не можете даже жениться на старой деве или доставить до места назначения злополучный груз угля в шестьсот тонн.

Дело было во всех отношениях памятное. Это было первое мое путешествие на Восток и первое мое плавание в качестве второго помощника, а также первое командование моего шкипера. Вы согласитесь, что он на это имел право. Ему было не меньше шестидесяти лет — этому маленькому человеку с широкой, слегка сгорбленной спиной, согнутыми плечами и одной ногой более кривой, чем другая; весь он казался странно искривленным, — такими бывают люди, работающие в поле. Лицо его напоминало щипцы для раскалывания орехов: подбородок и нос пытались соединиться над ввалившимся ртом — и было обрамлено пушистыми волосами серо-железного цвета, походившими на завязки из шерстяной ваты, посыпанной угольной пылью. И это старое лицо освещалось голубыми глазами, удивительно мальчишескими, с тем открытым взглядом, какой иные, совсем заурядные люди, одаренные редким простодушием и прямотой, сохраняют до конца своих дней. Странно, что именно побудило его меня принять. Я недавно оставил шикарный австралийский клипер, где служил третьим помощником, а он как будто питал предубеждение против шикарных клиперов, считая их судами аристократическими и светскими. Он мне сказал:

— Вы знаете, на этом судне вам придется работать.

Я заявил, что мне приходилось работать на всех судах, где я служил.

— Ах, это совсем иное дело, и вы, джентльмены с больших судов… но вы как будто нам подойдете. Приходите завтра.

Я явился на следующий день. Это было двадцать два года назад, и мне только что исполнилось двадцать лет. Как летит время! Это был один из счастливейших дней моей жизни. Подумайте! Впервые получить место второго помощника — поистине ответственный пост! Ни за какие блага в мире я не отказался бы от своего назначения. Старший помощник внимательно меня осмотрел. Он тоже был старик, но другой марки. У него был римский нос, белоснежная длинная борода, а звали его Мэхон, но он настаивал на том, чтобы его имя произносили Мэнн. У него были большие связи, однако счастье было не на его стороне, и ему так и не удалось продвинуться.

Что же касается капитана, то он в течение многих лет служил на каботажных судах, затем плавал в Средиземном море и наконец на торговых судах Вест-Индской линии. Он ни разу не огибал ни Горна, ни мыса Доброй Надежды. Он едва умел писать нетвердым почерком и писанием ничуть не интересовался. Они оба были, конечно, прекрасными моряками, а в обществе этих двух стариков я чувствовал себя мальчишкой — точно внук между двумя дедушками.