Салам тебе, Далгат! (сборник) - Алиса Ганиева

Там, где теперь столица, от хазарского, сидящего на горе Семендера и до самой морской воды тянулись защитные стены. Недалеко от берега, на холмике Анжи-арка издавна жил городок и базар, где сходились горцы и равнинные жители, а в годы Персидского похода Петр оставил неподалеку своих людей, и поселок Петровское затем превратился в городок Порт-Петровск.

Теперь всё это, все разбросанные по осушенным, прежде болотистым, но до сих пор нестерпимо знойным углам населенные пункты, и древнее Тарки́, и свежие мазанки казацких переселенцев – все слилось в страшнейшем водовороте. По улицам Махачкалы, как и прежде, носится полоумная саранча, а в подвалах и из исконно обжитых недр домов вылезают скорпионы и ящерицы. Город надрывается от множества жителей, лопается электропроводка, не выдерживают отопительные системы, гудят автомобильные пробки, и всюду торчат строительные леса. Дома лепятся и лезут друг на друга, съедая тротуары и утопая в вони неубранного мусора, арбузных корок и целлофановых пакетов, разметанных ветром по веткам пыльных деревьев.

Когда я думал о книге, я стоял в ненавистной Махачкале. Вокруг, не замолкая, жарились на солнцепеке люди, растекались расплавленные улицы, вились дорожные полосы, выгорала сухая степь, теснились горы с каменными тортообразными селами, налепленными друг на друга, как гигантский амфитеатр, осыпались заброшенные башни, грустили в пещерной тьме наскальные треугольники, козлы и спирали. К северу на ладонной плоскости ходили потомки Орды – ногайцы, к югу врезался в небо Большой Кавказский хребет, а между ними, видный из центра блеклого Избербаша, вдаль вглядывался профиль горы Пушкин-тау[43] с уже стирающимися чертами русского поэта. На некрасивой равнине скучными кучками ютятся тезки-подобия горных сел, а на покинутых кручах остаются либо старые люди, либо старые камни.

Меня зовут Яраги, и я был среди этих тесаных покинутых камней. Я смотрел на развалины сел-крепостей, я был в Гунибе, последнем оплоте Шамиля. Острые растения со скрипом кололи мне ступни. На противоположной горе извивалась серпантинная дорога на Кегер, а со стороны лагеря слышались разбуженные детские крики. Мычали тяжело ступающие, некрупные коровы, бредущие наверх, в гору, жевать траву. Я почти бежал навстречу дороге, тонущей где-то внизу в разноцветном селе, а сзади – кривое блюдо нагорья прорезалось трещиной, и теснились хозяйственные постройки, собранные из камней старого выселенного Гуниба. Пустое село, уже развалившееся и растасканное, обрывалось провалом, вдоль которого в нескольких местах белели тряпки – там, где машины с людьми упали на дно, в сухое речное русло. Плотно слепленные ласточкины гнезда коренных гунибцев, давно сжитых в Аркас и Манасаул, сменила парадная ясность открытого пространства да точечная застройка: туберкулезный санаторий, больница, детские лагеря, бывшая турбаза, разрозненные дачные домики.

Цвела ромашками бугорчатая Царская поляна, где как-то отобедал Александр II, холмики повыше – столы, пониже – лавочки. «Беседка Шамиля» из белого камня стояла на месте пленения имама, а в центре нее лежал большой камень, на котором сидел в исторический момент князь Барятинский. На другой стороне горы, в выдолбленном для белого царя триумфальном тоннеле, за годы осевшем и заброшенном, теперь отдыхали коровы. Еще выше зеленым пятном в безлесом внутреннем Дагестане вставала рощица из красноствольных берез, тянущаяся вдоль края пропасти, на дне которой, похожие сверху на папье-маше, толкались горы и поблескивали, будто сметенные в кучки обломки слюдяных пород, аварские села.

(«Надо вернуться в “Халал” и поискать там Халилбека», – подумал Далгат.)

Я был на смирных провинциальных улицах Кизляра, возле дома, где родился Багратион, и у деревянной избы, где жил Толстой. Избу давно заселили и сняли мемориальную табличку, так что саму ее было трудно приметить в ряду таких же утонувших в грязи изб и саманных домиков казацкого типа. По краю города бежал серый Терек и высился большой винзавод, где в бочках хранилось вино разного сорта и сбора.

(Рядом с Далгатом сел кто-то в белой рубашке и с коричневыми пятнами на лице и стал заглядывать в книгу.)

Где ты, мой Дагестан? Кто погубил тебя? Где законы твои, где тухумы, где твои ханства, уцмийства, шамхальства, вольные общества, военные демократии? Где дивные платья и головные уборы твоих людей? Где языки твои, где песни твои, где вековые стихи твои? Все попрано, все попрано…

8

Далгат отвлекся от книги и посмотрел на своего соседа. Сосед улыбался.

– Про что книга? – спросил он, тыча пальцем в страницы.

Далгат закрыл книгу и быстро засунул ее в папку.

– Так, ничего, ерунда, – ответил Далгат, улыбаясь в ответ.

– Я почему спрашиваю… У меня тут рядом магазин с картинами. Сам рисую. Заходите, посмотрите. Меня Наби зовут, – говорил человек, пожимая Далгату руку.

– Что за картины? – спросил Далгат, не понимая, какая здесь связь с книгой.

– Мою технику называют набизм. По имени, – засмеялся Наби, – кладу много красок, слоями. Заходите, вон, за углом.

– Обязательно, – сказал Далгат, вставая. – Я бы зашел прямо сейчас, но спешу.

– Вы, кстати, знаете, что этот парк скоро вырубят? – осведомился Наби, поднимаясь вслед за Далгатом.

– И этот? Что-то всё вырубают…

– Да, в моей молодости это был другой город совсем, – опять засмеялся Наби.

Далгат кивнул ему, посмотрел на спины примолкших шахматистов и быстро пошел к «Халалу».

Около белого здания все еще толпились люди.

– Халилбек в отделении на Советской, – сказал ему возбужденный юноша с длинными ресницами.

Это было рядом. Далгат быстро дошел до нужной улицы, думая о прочитанном у Яраги: «Скучная книжка, одни эмоции». У здания отделения стоял белый автомобиль Халилбека.

«Здесь», – подумал Далгат и решил подождать на улице, глазея на толпу.

Модные мусульманки в ажурных чулках и бархатных платьях ковыляли на высокой платформе по разбитому тротуару. Важные женщины на ходу обмахивали веерами бюсты. Маршруточники, вылезая из своих колымаг, громко здоровались и пожимали друг другу руки. По стенам пестрели многочисленные афиши и объявления, зазывали десятки вывесок салонов красоты и стоматологий.

– Далгат, привет! – окликнул его женский голос.

Это была Меседу. Училась с ним в одной группе.

– Ты постриглась? – спросил Далгат.

– Да. Правда, мне больше идет каре? – спросила она, дурашливо понижая голос. – Зайдем в кафе, посидим немножко. Давно тебя не видела.

– Я жду одного человека, он в любой момент может выйти.

– Не выйдет. Позвонишь ему.

– Телефон украли.

– Позвонишь с моего, – говорила Меседу, заманивая Далгата к стеклянной двери модного кафе «Марьяша». Около двери в рамке висело объявление: «В спортивной одежде и с оружием не входить».

В кафе было прохладно, журчали мелкие фонтанчики, а на больших экранах мелькали кадры музыкальных клипов.

– Посидим в кабинке, – сразу объявила Меседу.

В кабинке Меседу достала сигареты.

– Ну ты даешь, – протянул Далгат.

– Ой, не смеши меня, Далгат, – запела Меседу, щелкая зажигалкой, – у нас почти все курят тайком. А сами строят из себя монашек. Обрати внимание, как девочки в кабинках запираются.

Вошла официантка с нарисованными бровями и румяными щеками.

– Шашлык курдючный и литр абрикосового сока, – сказала Меседу, – а ты, Далгат?

– Я ненадолго – отвечал Далгат, глупо улыбаясь и рассматривая Меседу, – ничего не буду…

Официантка вышла.

– Ты что, уразу́ держишь? – насмешливо спросила Меседу.

– Давно прошла твоя ураза, – сказал Далгат, – а ты чем занимаешься?

– Переезжаю в Питер. Буду в переводческом бюро работать. Папа, конечно, против, ну а что мне здесь делать?

– Мужа искать, – сказал Далгат.

– Нет, – Меседу встрянула копной волос. – Какой муж, ты с ума сошел? Здесь уже не за кого выходить. За тебя, что ли?

Она сбила пепел с сигареты и по-мальчишески захохотала.

– Вот мне говорят, в Питере скинов много, – продолжала Меседу, – но я думаю, меня не тронут. Я и за русскую сойду.

– В таком прикиде – да, – ответил Далгат, изучая ее льняной пиджак, усеянный пуговицами.

– Нравится? – спросила Меседу. – А на меня здесь девочки так пялятся, как на дуру… Я Диму видела.

– И что Дима?

– В армии отслужил, сам причем напросился. Повидать жизнь захотел, – Меседу хмыкнула. – А он же с высшим образованием, так что служил только год.

– Сейчас все год служат.

– Значит, это было еще до того, – нахмурилась Меседу. – Ну вот. А по понятиям одногодников больше всего не любят! В общем, попал он в Смоленскую область, а у них же как – дагов и вообще кавказцев они стараются помногу в одну часть не отправлять. Но у Димы в части все равно набралось пять человек.

– Дима же сам – русский…