Беспризорные. Бродячее детство в Советской России (1917–1935) - Лучано Мекаччи

стал говорить об этом.

И вот настал час моего отъезда. Мы с братом и воспитательницей поехали к реке Лузе, чтобы сесть на пароход, доехать до станции железной дороги и там сесть на поезд. Приехавши на место, мы парохода не застали, и пришлось ждать целые сутки. В этом ожидании у меня вовсе не хватило терпения, я только и глядел в ту сторону, откуда должен прийти пароход. Настал вечер; солнце стало садиться за реку, как вдруг послышался свисток и пришел пароход.

Через два дня я уже был на станции Лузе. Тут также пришлось ждать поезда, и мы прождали до часу ночи. И вдруг вдали я заметил два огня; они приближались. Это мчался поезд. Как только я зашел в вагон, окружили прежние товарищи. Ночь была темная, и мы собрались в кружок и при свечке стали разговаривать, кто как провел это время и как скучал по родине. Долго мы разговаривали, что не заметили, как перед нами был город Вятка. Через несколько дней мы приехали в Сергиево4. Я долго любовался этим городом.

На вокзале я узнал, что до Москвы осталось 60 верст, и мы с товарищами стали смотреть, не видно ли Москвы. Мы стали замечать, что нам попадаются разные заводы; подъехав поближе, мы уви-дели много разных фабрик и множество церквей и постепенно увидели Москву, которую я так давно мечтал увидеть. Наконец исполнилось мое желание. Как только поезд остановился, я позабыл и брата и пошел хотя немного посмотреть на Москву. Но как только я вышел за вокзал, я не знал, куда устремить свой взор: я смотрел, как движутся трамваи и экипажи. Но мне жалко было брата, что он будет тревожиться обо мне. Простояли мы три для на Ярославском вокзале, и не было известно, куда мы дальше поедем. Дорога наша предстояла на родину, в Польшу, но так как проезда туда не было, то нас решили задержать в Москве. Это меня не опечалило.

Через несколько дней нам сказали, что мы поедем в Москву, в Зачатьевский монастырь, в детский дом5. Как сказали, так и сделали. В один пасмурный день нам заказали два трамвая, и мы, все 59 человек, сели и приехали на улицу Остоженку. Как только мы сошли с трамвая, мы увидели каменную ограду, а в ней церковь. Тут нас приняли хорошо, первым долгом нас вымыли в бане6. Познакомились с здешней жизнью, и сразу нас распределили по группам, мы стали вести занятия.

Здесь и чувствовал себя, что, может быть, жизнь моя улучшится. И действительно, стало лучше. Но только я тем недоволен бываю, что моего брата, с которым я так много перенес несчастий и никогда не покидал, теперь перевели в другой детский дом, и мне часто бывает без него скучно. Но в общем жизнь моя в Москве стала лучше. Все-таки я часто вспоминаю свою родину и мать, и отца, и сестру, и братьев, которых я оставил и уже не видал шесть лет. Их я не могу забыть и не забуду никогда. Я думаю, как бы поступить в школу и выйти в свет человеком.

А это все было и прошло, дальше не знаю, что будет7. Ад поездов, хаос вокзалов

В поездах и на станциях в те годы творилось невообразимое. Канадский журналист Фредерик Артур Маккензи посетил Россию и побывал во многих городах, в том числе в охваченных голодом губерниях Поволжья, в период с сентября 1921 по январь 1923 года. Вот как он описывал увиденное:

Везде в Поволжье в конце 1921 года встречались небольшие группы людей, бредущих сквозь снег к большим городам. У каждой группы была телега, запряженная верблюдом или лошадью. На телеге сложены одеяла, шубы, прочие немудреный скарб; немощные и больные лежали сверху.

Часто лошадь, реже — верблюд умирали от голода. Иногда группа останавливалась, чтобы оставить на обочине дороги одного из своих, умершего в пути. Дороги были усеяны трупами.

Эти путники — беженцы, они бросили свой дом и хозяйство и ушли куда глаза глядят в поисках пропитания. Они плохо себе представляли либо вовсе не представляли, куда идут. Они знали лишь, что, оставшись, ОБРЕЧЕНЫ на смерть. Они МОГЛИ выжить, перебравшись куда-нибудь.

Они заполонили вокзалы не только в голодающих губерниях, но и в городах за сотни миль от них, куда приехали для того, чтобы убедиться, что им некуда пойти и нечего делать. Они наводнили Казанский вокзал в Москве. Захлестнули сортировочную станцию в Уфе. Практически на всех станциях юга России ими забиты залы ожидания, коридоры, площадки у буфетов и лестниц. Кучи тряпья стали их постелью, их домом. У некоторых были прекрасные шали и драгоценности, символы былого благополучия; но ни шали, ни драгоценности тогда не ценились.

Татары и башкиры — татарина можно узнать по круглой шапке, — немцы и славяне теснились все вместе. Они ходили по поездам, выпрашивая еду у пассажиров. Старались подобраться как можно ближе к людям в станционных буфетах. Если за обедом ты поднимал глаза, перед тобой стояла призрачная фигура, указывающая костлявой рукой на оставленный тобой кусок хлеба, безмолвно умоляя о подаянии.

Там были подростки, высокие и худые, худые сверх всякого представления о худобе человека западного, одетые в лохмотья, грязные. Были старухи, некоторые сидели прямо на земле, оцепенев от голода, бед и несчастий. Вокруг бегали дети, пытаясь затеять игру. Некоторые из них потеряли родителей. Другие женщины как могли старались заменить им мать. Бледные матери пытались накормить пустой грудью умирающих малышей. Если бы среди нас появился новый Данте, он написал бы новый «Ад», побывав на одном из этих вокзалов.

Люди умирали в ожидании поездов: умирали не единицы — умирали десятками, сотнями. Дети умирали, как мухи. Умирали в поездах, умирали на станциях. Женщины выползали на улицу и падали замертво. Смерть стала настолько обыденной, что ты ее не замечаешь. […]

Печальные сцены, когда на станцию прибывал поезд. Люди бросались к вагонам третьего класса. Все места были немедленно заняты, все пространство забито, коридоры, тамбуры переполнены. Дети разлучались с родителями, которых они, возможно, больше никогда не увидят. Старики обречены на верную смерть. Люди забирались на буфера, на крыши вагонов. Охрана пыталась их стащить. Только самым сильным и везучим удавалось как следует зацепиться. Поезд трогался, люди бежали за ним, цепляясь за подножки, пытаясь взобраться наверх. А вслед неслись рыдания, отчаянные рыдания женщин, оставшихся на перроне8.

Страшное описание пассажиров теплушки дает Борис Пильняк в романе «Голый год», опубликованном в 1922 году.