Паучье княжество - Мария Понизовская

что она мне ответила. Ага. А коли кому есть не на что, что ж, им тоже не нужно? Ну правда ведь. Что за глупости? Она помолчала, разглядывая меня без какого-либо выражения на лице. А затем её брови поползли вверх. Медленно. Очень-преочень медленно. И она проговорила насмешливо и снисходительно:

«А свистушку ты, что же, есть будешь?»

Она прямо-таки светилась, как какая-то блаженная. Наверняка до ужаса гордилась своей правильностью. Мне так захотелось отлупить её. Оттаскать за косу, на худой конец просто плюнуть в лицо. Но я не стала. Было в ней всё совсем-совсем странное! Чересчур огромные глазищи, вид весь какой-то рассеянный.

Она казалась мне полоумной.

«Пойдём, надобно вернуть её», – сказала мне она.

Я вылупилась на богачиху, чуть не расхохотавшись.

«Коли я хотела бы вернуть, стала бы убегать?»

Богачиха снова взяла меня тогда за руку. Ух и хватка была у неё!

«Всевышние, ты в своем уме? Не стану я возвращаться. Он кликнет полицию, мне рубанут пальцы!»

«Мы всё объясним…» – говорит.

Она затем стала меня уверять, будто нас будут слушать и никто не захочет меня проучить. У бедняжки не было мозгов. А может, мысли рождались в её голове так же медленно, как она разговаривала. Или… она просто хотела, чтоб мне досталось? Разозлилась на то, что её ударила? Сладкими речами хотела заманить на лобное место… Или же она и правда была не в себе.

Спорить с нею было бесполезно. Так что я снова попыталась сбежать, затеряться в толпе. Но она таскалась за мной как привязанная. Всё пыталась убедить поступить по её. Твердила монотонно как заведённая. Ну точно одержимая! А глаза-то совсем стеклянные.

«Послушай, у меня день рождения! – не выдержала я. – Это мой мне подарок, никто больше не сделает. Мне нужна эта свистушка. И ни за что я её не верну!»

Мне надоело тратить время. Единственный день ярмарки превратился в сущий кошмар. Уж не знаю, где была её родня и почему полоумная богачиха прилипла ко мне как банный лист… Но я потеряла всякое терпение, и всё, чего мне хотелось, чтоб она просто исчезла. Мне показалось, что в пустых глазах девчонки что-то мелькнуло. Что-то… как бы сказать-то? Живое.

«Тебе никто не пожаловал ничего? Но отчего же?» – Ух, она так, идиотка, удивилась.

«Никому в приюте не дарят подарков», – сказала я.

Мы стояли в той части площади, что в ярмарочные дни звалась «самокатной». Здесь всегда было больше всего народу, и я надеялась, что именно здесь мне удастся наконец улизнуть.

«Так ты сирота?»

Ну и вопрос. Ослица, полоумная ослица.

Я снова попыталась затеряться в толпе. И снова не вышло. Девчонка остановила меня у кукольного вертепа. Здесь было особенно шумно. Тряпичный Петрушка над картонным забором верещал голосом особо неприятным и громким: «А мамка мне и говорит, что ей птички нашептали якобы я заместо заварки дурман-траву кладу! А я ей и говорю, мол, знаете, маменька, кажись, это Вы в чай чаго ложите, ежели с птицами балакаете!» Петрушка визгливо хохотал над своей прибауткой, и ему вторили пахнущие потом и водкой зеваки.

«Да ты погоди. Я могу тебе эту свистушку подарить, хочешь?»

Вот прямо так она мне и сказала. Всевышние! На кой мне её дарить, она уже моя.

«Я дам тебе золотник, отнеси его торговцу, пожалуйста, за свистульку. Сдачу, хочешь, себе забирай».

Я сказала, что не буду я возвращаться. Я теперь-то жалею, что золотник не взяла. Не сообразила чего-то. А так чего ещё купила б себе. Это я, конечно, дура. Ну что уж теперь…

«Ладно, – медленно опять, как и всегда, сказала она, окидывая меня сонным взглядом. – Я сама ему отнесу. А ты… С днём рождения».

Сказала и наконец пошла прочь. Неровной пружинистой и неспешной такой походкой. Как поломанный заводной болванчик. Престранная!

У меня оставалось немногим меньше часа, а я толком и поглазеть ни на что не успела. Но была рада, что полоумная наконец отвязалась. А горлица приятно утяжеляла карман! Да… Счастье моё только долго не продлилось.

То, как в конечном итоге всё разрешилось, придало мне небывалой бравады. На моё несчастье! Окрылённая успехом, я не могла более держать себя в узде.

Я всё ещё стояла на самокатной, когда совсем неподалёку приземлилась «павлинка». Шарнирные лапы так громко скрипнули, что у меня заныли уши. К «павлинке» тут же подскочила всякая мелюзга. Я вытянула шею, разглядывая прилавок, и увидала там… эх, печатные пряники. Я и не припомню, когда последний раз мне приходилось такой есть. Чем не праздничное угощение? Ведь был у меня день рождения! Маменька бы точно такой мне купила! Надо ли говорить, что на этот раз Всевышние от меня отвернулись?

Уже сидя в полицейском дилижансе, я запоздало вспомнила, что к «павлинкам» всегда-всегда приставлен смотрящий. Их чаще других обворовывают – торговец ведь не может покинуть своего места, особенно когда магазинчик на ходу. Какой же дурой я бываю! Прислонившись лбом к решётке, я тихо плакала. В такие минуты мне так хочется, чтобы Всевышние воротили всё назад. Влезть бы в собственную голову и втемяшить: «Не смей! Пряник не стоит пальцев!» Но это как умереть и родиться заново в богатой семье – невозможно. Всё, на что мне оставалось уповать, – попытаться сбежать. За воровство положено отрубать пальцы. По одному за каждую кражу, и не важно, стар ты или мал. В мои теперь двенадцать все пальцы у меня целы. И сидя в дилижансе, я что есть силы прижимала их к губам. Я так боялась, что вернусь в приют без одного. И тут уж начнётся кое-что пострашнее Володькиных обзывательств. Никто не станет смотреть на меня по-прежнему. Не после такого. Не после доказательства моей вины. Клеймо воровки останется со мной навеки. И куда я ни приду, где ни окажусь, все будут знать: я – сброд, я – недостойная, я – преступница. Будто мало того, что приютская!

Я вот что помню… На всю жизнь запомню: дилижанс хрипит и пыхтит, и дым просачивается сквозь решётку и ест глаза. Но я всё равно прижимаюсь к ней и таращусь на улицу в надежде, что додумаюсь, как удрать. Эта картина до сих пор пляшет перед глазами, стоит их закрыть. Я была так напугана…

Когда паровая карета выезжала с площади, перед нами вырос крепостной театр. Я с первого взгляда поняла, что это он! Разборный деревянный балаган, выкрашенный в голубой и белый. Имелись там даже колонны – то ли из картона, то