Целинный батальон - Виталий Кржишталович

— Не боишься отдавать?

— Это копия, — ответил Устюгов. Второй экземпляр лежал у него на груди под нательной рубашкой.

Комбат читал долго. Он по нескольку раз перечитывал отдельные куски и хмыкал. Шея его все больше краснела.

— Значит, во всем виноват командир? — спросил он Устюгова, закончив чтение и передавая письмо начальнику штаба. — Верно, рыба с головы гниет. Молодец. Это в точку. Тебя как зовут?

— Младший сержант Устюгов!

Комбат мягко и негромко рассмеялся.

— Я тебя про имя спрашиваю. Имя у тебя есть? Петром зовут? Так вот, Петя, скверное ты затеял дело. Садись, что стоять. Садись поближе, давай обсудим. Кстати, где оригинал?

— У меня.

— При себе? — комбат чуть склонил голову набок.

— Нет, что вы, — ответил Устюгов, начиная понимать условия игры, — я его спрятал. В удобный момент попрошу знакомого гражданского отправить.

— Надо это письмо, Петя, отдать мне. Ты, сам того не подозревая, можешь натворить много бед. Очень много. Домой когда?

— Уже теперь.

— Что же ты так перед самым домом во все тяжкие кинулся? Не страшно? Да это я так, не бери в голову. Мне твое письмо навредить не может — через год на пенсию. А вот комдиву достанется. Хорошего нам комдива прислали. Только за дело взялся и на тебе. Вред твое письмо принесет вместо пользы. — Самохин еще долго говорил о комдиве, о новшествах в дивизии, о том, что все это полетит к чертям, если письмо опубликуют и по армии пойдет шум. Закончив, он проводил Устюгова до двери и со словами: — Ты парень умный, поймешь. Принеси письмо, — подтолкнул в коридор.

В казарме было пусто. Только новый дневальный курил в тамбуре да Илька возле печки ел из котелка завтрак. Он посмотрел на Устюгова виновато и заискивающе. Устюгов подсел к другу и обнял его за плечи.

— Есть хочешь? — спросил Илька.

В казарму вошел Вячик.

— Где народ? — спросил он от дверей.

— В парке все, — ответил Илька, — территорию убирают.

Вячик подошел к печке и поправил шланг.

— Все правильно, — сказал он, — теперь вам работу будут искать и днем, и ночью, натощак и после обеда. Лишь бы не сидели. Логично, — он рассмеялся и смеясь добавил: — пошли строиться. Комбат говорить будет. И ты, Илька, поднимайся. Тебя велено персонально доставить.

Неожиданно на нарах кто-то завозился, груда шинелей расползлась и оттуда вылез Новожилов. Лицо его было злое и даже немного осунулось от этого.

— Черт бы вас обоих побрал, — сказал он Устюгову с Илькой, — и чего мне так везет на идиотов.

Построением опять командовал багроволицый майор. На правом фланге стояли офицеры, а на левом срочники.

— Прапорщик Чекмарев, лейтенант Баринов, выйти из строя!

Прапорщик с Хроническим дежурным уныло повиновались. Самохин приказал им подняться на крыльцо и после этого вызвал из строя Гарипова.

— Просите прощения, — сказал Самохин Чекмареву и Баринову.

— Как это? — растерянно спросил Хронический дежурный.

Чекмарев опять опередил его. Он шагнул к Ильке, схватил его за руку и, тряся ее, что-то сказал. Илька с ужасом смотрел на прапорщика и молчал.

— Теперь ты, — сказал комбат лейтенанту.

Хронический дежурный медлил. Он оглянулся на офицеров. Все они стояли, опустив головы, и, как один, с интересом изучали нижнюю ступеньку крыльца. Лейтенант подошел к Ильке и, артистически отведя лицо к строю, громко произнес:

— Рядовой Гарипов, я приношу вам свои извинения!

— Свободны! — рявкнул Самохин, и все вернулись в строй. Потом комбат еще долго разглядывал шеренги, ничего не говоря и не двигаясь с места. Каждый, на кого попадал его взгляд, словно бы еще больше вытягивался и плотнее прижимал руки. Постояв так, Самохин в полном молчании повернулся и ушел в штаб. Растерянный багроволицый майор поспешил следом, тут же вернулся и скомандовал: «Разойдись».

Солдатский строй рассыпался, срочники дружной гомонящей толпой побежали в казарму. Офицеры, напротив, расходиться не спешили. Они лишь разбились на группки и молча курили, поглядывая вслед солдатам.

К Устюгову подошел багроволицый майор и равнодушным, тоном сказал:

— К командиру.

В штабе, кроме комбата, было еще несколько офицеров. Все они при виде Устюгова тут же вышли. Лишь капитан Дмитриев остался сидеть на своем месте возле печки, продолжая читать газету.

— Принес? — спросил с полузевком Самохин.

— Что? — Устюгов изобразил на лице наивность.

Подполковник нахмурился и тяжело задышал носом. Сказал после долгой паузы, тихо:

— Значит играть со мной решил?

Устюгов вдруг испугался. Испугался по-настоящему. Он никогда не видел таким своего командира. От всей бочкообразной фигуры осталась лишь непроглядная черная тень под низко надвинутым козырьком. И эта тень была нацелена на младшего сержанта. Все остальное куда-то ушло, растворилось, как растворяются детали фотографии, не попавшие в фокус объектива. Казалось, что эта тень шарит по Устюгову, выбирая уязвимое место. Это была амбразура дота. Это было жерло пушки. Это была черная яма подвала из детства. В тени под фуражкой не было глаз и потому она жила сама по себе. Захотелось отдать письмо. Отвязаться от всей этой истории. Выйти из-под прицела черной тени. Захотелось как прежде стоять в строю. Захотелось слиться со всей массой товарищей, раствориться в зелени мундира, укрыться за монолитными шеренгами, втиснуть свой голос в раскатистое приветствие. Захотелось почувствовать себя частичкой большого целого, частичкой — маленькой, безответной и неразличимой. Он уже почти решился отдать письмо, как новая мысль не дала этого сделать. Вернее не мысль, а ощущение, что отдать нельзя — обратного пути нет. Ощущение это пришло из личного опыта. Еще в учебке Устюгов, доведенный до нервного срыва издевательствами, бросился с кулаками на сержантского холуя, парня одного с ним призыва. Сержантам неохота было заниматься со взводом и они перепоручили командование самому крепкому и наглому из курсантов. Холуй издевался над своими товарищами со сладострастием. Однажды Устюгов не вытерпел. В той драке он проиграл и уже думал, что жизнь кончена. Но с удивлением обнаружил переменившееся к нему отношение — холуй перестал замечать его. Объяснение пришло тремя месяцами позже, когда отучившиеся курсанты разъезжались по частям. Холуй подошел прощаться к единственному из всего взвода — к Устюгову. Он протянул руку и сказал Петру, что уважает его. Только тогда Устюгову стало понятно — холуй чисто по-скотски уважал силу, сопротивление и презирал слабых.

Стоя теперь перед подполковником Самохиным, Устюгов ясно понял, что его ждет впереди, если он сейчас отступит и станет слабым. Самохин раздавит его, уничтожит.

Устюгов задержал дыхание и прямо, не моргая, посмотрел в черную тень под козырьком. Самохин выдернул руки из карманов. В углу захрустела газета. Самохин шумно вдохнул носом и… улыбнулся. Увидев эту улыбку, Устюгов почувствовал неожиданную легкость. Страх тут же ушел. Теперь младший сержант твердо знал, что позади не осталось ни единого моста. Улыбка Самохина сказала ему больше, чем командирские глаза. Теперь можно было идти только вперед.

— Ну, тогда садись, — ласково сказал Самохин и сам тяжело опустился на стул. — Что тебя не устраивает? Конфликта нет.

Устюгов набрал побольше воздуха:

— Конфликт есть. Все осталось по-прежнему. Эти двое. Они так и будут дальше. Их не должно быть в армии. Таких. Все беды у нас от таких. Если такие командиры, то и армия такая.

Самохин прервал его:

— От меня ты что хочешь?

Устюгов вытер лоб и, не удержавшись, посмотрел в угол. Начальник штаба не отрываясь глядел на него. Устюгов вздрогнул и повернул лицо к Самохину.

— Я хочу… Мне нужно… Нужно этим двоим написать неполное служебное соответствие.

— Что-о?!

— Да. Неполное служебное соответствие и отдать его мне. А я отдам письмо.

Сказав это, младший сержант почувствовал, как лбу его стало жарко, а телу холодно.

Самохин вскочил и прохрипел:

— А… щенок!

Мелькнула его правая рука и Устюгов вместе со стулом полетел в дверь, открыл ее спиной и выкатился в коридор. На пороге уже громоздился Самохин. На фоне освещенного дверного проема его фигура казалась глыбой.

— Марш в казарму, — прорычала глыба, — сидеть и ждать приказаний. Я подумаю, что с тобой делать.

Дверь закрылась. Устюгов еще немного полежал, а потом поднялся и пошел вон из штаба.

На улице светило солнце. Оно смотрело в большую проталину на облачном небе, и тяжелый темный край этой проталины нависал над ним, стремясь поскорее затянуть серой тиной облаков это внезапно открывшееся окно.

Устюгов пошел не в казарму, а к машинам, отмахнулся от дежурного по парку, который что-то крикнул ему из своей палатки, и полез в летучку. В кабине он выкурил одну за другой три папиросы и после этого сидел без движения, уткнувшись взглядом в заляпанное стекло.