В тюрьме - Михаил Ольминский

В конце месяца солнце весело глядело в камеру, голуби хлопотали над устройством гнезда, налетели вороны, повеселела прогулка, но мне уже не до них было. Все окружающее стало казаться пустяками.

Вскоре образовалась привычка: утром, сразу же после уборки камеры, ставил стол против окна, клал на него тетрадь, книги, перо. Походишь немножко из угла в угол, а затем – за работу. Опасение, что «закроют койку», то-есть возобновят обязательную казенную работу и лишат возможности окончить собственную, повело к тому, что утром первая мысль – о работе, а вечером последняя – чувство удовлетворенности от мысли, что дело подвинулось вперед. Иногда случались перерывы в работе на несколько дней, и после того работалось с особенным удовольствием. Наконец дошло до того, что я и во сне вел разговоры все о той же работе.

В августе уже осталась незачеркнутой, то-есть невыполненной, лишь незначительная часть плана. Доктор как будто забыл обо мне, а я не звал его, и казенная работа не возобновлялась. Но оставалось дела еще месяца на два, а доктор всякий день мог вспомнить. Стал насиловать себя, хотя чувствовал уже усталость; но это насилие само уже показалось интересным, как опыт умственной дисциплины при данных условиях. В ноябре вся работа была закончена: передо мною лежали четыре мелко исписанные тетради по четыреста страниц. Таким образом, почти весь второй год отсидки получил особый характер.

Подъему настроения способствовали и некоторые облегчения тюремного режима. Мне приходилось по этому поводу слышать следующее мнение:

– Над вами разразилась такая ужасная катастрофа, что удивительно и непонятно, как вы можете придавать значение мелочам тюремного обихода: когда богатый человек разоряется, то что значит для него лишний рубль?

Лица, высказывающие такое мнение, забывают, что тюрьма с течением времени для каждого превращается из катастрофы в образ жизни, и сравнивать заключенного нужно не с человеком, только что разорившимся, а скорее с бедняком вообще. Чем беднее человек, тем дороже ему всякая мелочь. Чем длиннее срок и чем суровее режим, тем чувствительнее малейшее изменение.

До моего поступления в данную тюрьму она славилась своей жестокостью. К счастью для меня, начальник ее (по фамилии Сабо) внезапно умер почти накануне моего прибытия. Я застал уже отмененным самое тяжелое для образованного человека и самое нелепое лишение: письменные принадлежности были уже разрешены… Я назвал лишение письменных принадлежностей нелепым, так как убежден, что оно может иметь целью только осуществление злобы и мести: никаких незаконных сношений оно не может предупредить. Если в тюрьме или из тюрьмы возможно передавать письма, то само собой разумеется, что возможно добыть и бумагу и перо. Пронумерованные тетради, чернила и перо я получил сразу, хотя на стене еще висело правило, гласящее:

«Для постоянного упражнения в письменных занятиях арестованным разрешается хранить у себя в камерах грифельные доски и грифеля по утвержденному Гл. тюр. управлением образцу; прочие же письменные принадлежности выдаются им лишь по их о том ходатайству, и с тем: а) что принадлежности эти выдаются счетом; б) что они, вместе с исполненной работой, каждый вечер должны быть отбираемы и снова выдаваемы наутро и в) что, кроме направляемых по принадлежности писем и деловых бумаг, все прочее написанное, не требующее окончания, дополнения или исправления,, арестанту не возвращается и хранится до его освобождения при делах тюремной конторы».

Особое печатное объявление гласило, что «по разяснению» письменные принадлежности отбираются на день и возвращаются на ночь. На деле же они не отбирались уже ни на день, ни на ночь. Для получения карандаша оказалось еще необходимым подать мотивированное прошение; я сослался на необходимость отмечать в книге значение иностранных слов. Через некоторое время мне вздумалось просить о разрешении цветных карандашей. Мотивов не объяснил в прошении. Начальник говорит:

– Мы не делаем никаких напрасных стеснений. Вы указали, зачем вам нужен черный карандаш, и получили его. А цветные зачем? Мы должны знать это.

– Это моя прихоть.

– Хорошо, я разрешаю.

Далее вопрос о письмах. По правилам, можно было писать четыре письма в месяц, по воскресеньям, в размере одного листка. Постепенно число писем возросло до шести в месяц, по полтора листка, и писать можно было в течение недели, а в воскресенье только сдавать.

Далее, вопрос о воде. Никогда я раньше не думал, что и в этом вопросе может применяться принцип либеральный и принцип консервативный. Но я застал еще применение консервативного принципа. Он состоял в том, что заключенному выдается горячая вода не свыше двух с половиной кружек в день (в том числе и на мытье посуды). Правда, в камере стоял медный жбан с холодной водой, но посуда была старая, на дне жбана виднелись подозрительные черные пятна, и около трех месяцев мне пришлось испытывать хронический недостаток питьевой воды. Что здесь проводился именно принцип консервативной водяной политики, в этом я убедился из следующего разговора. Я обратился к помощнику с вопросом, какие именно продукты можно покупать через тюрьму. Помощник был новый и не знал; а старый надзиратель объяснил ему: «Соленых продуктов вообще не разрешается, – после них арестанты много пьют».

Взгляды тюрьмоведов могут быть различны, но ограничение количества воды для питья – это уж как будто крайность. Месяца через три по моем прибытии были разрешены чайники, и вместе с тем прекратилось гонение против селедки. Дальнейший либерализм стал выражаться в пропуске в тюрьму масла, сыра, мяса и сдобных булок; а разрешение сдобных булок логически повело к пропуску бисквитов и печения. Но виноград долго оставался под запретом, хотя лимоны, яблоки и апельсины стали пропускаться.

К числу облегчения следует отнести и разрешение возвращаться с прогулки когда угодно, не дожидаясь смены. Это важно особенно для тех, кто ходит в казенном платье, слишком легком для ветреной и морозной погоды. Далее, по правилам, посещение церкви было обязательно. Но при мне уже не тащили туда насильно, и даже при занятии камеры надзиратель опрашивал, указывая на евангелие, молитвенник и икону: «Унести или оставить?»

Этот простой вопрос прозвучал для меня в высшей степени утешительно, как проявление уважения к совести заключенного.

В начале второго года мне удалось получить вещь, о которой обычно не смеет и мечтать политический заключенный в российской тюрьме: ежедневную газету. Вот как это случилось. По правилам, чтение газет и всяких вообще периодических изданий, безусловно, воспрещается. Даже старые журналы не дозволяются, даже обрывок газеты, в который завернута «передача», немедленно отбирается. Но от надзирателей я узнал, что когда-то кому-то, вероятно в силу особых хлопот, было разрешено получать официальное издание министерства финансов – «Вестник финансов, промышленности и торговли». Это обычно сухое официальное издание, однако, для человека, так долго оторванного от всякой жизни, даже и это издание могло представлять некоторый интерес. Итак, прецедент получения журнала был. А я знал, что министерством издается еще ежедневная «Торгово-промышленная газета», числящаяся официально приложением к «Вестнику». Поэтому, ссылаясь на прецедент и необходимость иметь «Вестник» для научных занятий, я попробовал подать в главное тюремное управление прошение о разрешении получать журнал «со всеми приложениями», умолчав, конечно, о газете. Сверх ожидания, ответ получился скоро и в благоприятном смысле. Тогда уже, ссылаясь на разрешение главного тюремного управления, я подал прошение начальнику тюрьмы о том, чтобы выписали на мой счет «Вестник», и опять – «со всеми приложениями», причем указал и стоимость журнала вместе с газетой, не упоминая о газете. Таким образом, когда стала получаться газета, начальство очутилось перед совершившимся фактом, им же самим допущенным. Итти на попятный постеснялись, и в течение двух лет я имел счастье аккуратно получать ежедневно газету.

Немало тюремного времени удалось мне ухлопать на разбор этого журнала. В нем много интересных материалов по экономической жизни, но я прежде всего, конечно, набросился на политику и, выуживая из казенной газеты все, что можно было на этот счет выудить, быстро проникся юмористическим настроением. В России, несмотря на неурожай, все было до того благополучно, что некуда деваться от сытости. Но вот горячая, патетическая статья о бедствиях, которые влекло для России отсутствие… помощников податных инспекторов. Поддаюсь влиянию статьи и уже собираюсь вместе с автором горевать над участью бедной России, как вдруг в конце статьи узнаю, что Россия спасена: учреждено сто пятьдесят должностей помощников податных инспекторов. Веселила меня и казенная полемика. Например, автор серьезно и пространно доказывал, что ввиду открытия коммерческих училищ «едва ли нужно командировать молодых людей за границу для изучения арифметики». Мне ужасно хотелось написать в ответ, что «едва ли возможно оспаривать справедливость этого мнения». Но забавней всего был тот пафос, с которым неизменно писались статьи о «великой реформе» в России конца XIX века – о введении винной монополии. Как бы то ни было, но газета и своей политической юмористикой и серьезными сообщениями из области экономической жизни много часов отняла для меня у тюрьмы.