Чаша цикуты. Сократ - Анатолий Домбровский

Он остановит Спарту, он не допустит, чтобы демагог Клеон[45] ил и аристократы завоевали доверие экклесии, народного собрания: он произнесёт речь на могиле Фидия, как если бы тот пал смертью героя на поле брани, и установит надгробие, достойное великого ваятеля. Он уже отдал соответствующие распоряжения о похоронах Фидия: послал к дому Панена, младшего брата Фидия, погребальную повозку и кипарисовый гроб, велел выкопать для покойного могилу в Керамике, за Дипилонскими воротами[46], и объявил о времени выхода процессии, заведомо зная, что за гробом Фидия пойдут сотни почитателей его мастерства и те, кто был обязан Фидию своей работой на Акрополе и в его мастерских, — плотники, каменотёсы, медники, красильщики золота, размягчители слоновой кости, живописцы, эмалировщики, шлифовальщики мрамора и драгоценных камней, гравёры, гончары, крутильщики канатов, плавильщики, литейщики, подмастерья и просто рабочие, поднимавшие колонны, расчищавшие площадки для возведения храмов и монументов...

Каменотёсы, работавшие в мастерской Фидия на Акрополе, за одну ночь изготовили надгробие для своего покойного учителя — мраморную плиту с эпитафией и изящный акротерий[47] с пышным декором, состоящий из листьев и двух стволов аканфа, над которыми высечен цветок, тонкие лепестки которого просвечивают на солнце и кажутся живыми. Эпитафия, вырезанная на отшлифованной до жемчужного блеска мраморной плите, гласит: «Фидий, прощай! Не по воле богов, а злодейством людским сплетена сеть смерти, уловившая тебя. Неожиданно ты предстанешь пред богами и опечалишь их, потому что нет больше на земле творца их божественных образов, которого они любили более всех других. Не о смерти думаем твоей, а о славе, которая вечно пребудет с нами». Эпитафию сочинил Софокл, сказавший Периклу: «Я выжег её на камне своими слезами».

Перикл подумал, что со временем надо будет поставить Фидию другое надгробие и высечь на нём другую эпитафию — от имени полиса, чтобы утвердить великие заслуги Фидия перед Афинами. Теперь же Периклу предстояло произнести надгробную речь во искупление зла, совершенного афинянами. Они убили Фидия, чтобы ранить его, Перикла. Тяжела рана, но он устоял и теперь унизит своих врагов презрением и будет ждать нового удара, быть может смертельного...

— Афиняне! — сказал он громко и, дождавшись тишины среди обступивших могилу Фидия, повторил: — Афиняне! Я сам вызвался произнести эту речь не как избранный вами стратег, а как друг того, кто уже покоится под этим камнем. Я всегда держался того мнения, афиняне, что друг должен оставаться другом всегда, даже в том случае, если верность дружескому долгу грозит ему смертью. Иначе мы поставим выше бескорыстной привязанности выгоду, пользу и станем оценивать один другого не по душевным достоинствам, а по полезности в том или другом деле. Но так мы оцениваем вещи! — Перикл стоял на высоком помосте и видел лица не только тех, кто был вблизи, но и тех, кто был за ними. Там, за первыми рядами, он увидел Сократа. Перикл задержал на нём взгляд и решил, что будет говорить так, как если бы говорил только для него, не заботясь о том, понравится ли его речь другим. Ветер раскачивал тонкие молодые кипарисы, посаженные у соседних могил, шуршал в жёстких листьях увядших мальв, мягко ударял Перикла в спину, будто хотел столкнуть его с помоста на мокрую землю, оставшуюся вокруг могилы Фидия и пахнущую потревоженными корнями травы. Запахи земли, кипарисов, чабреца и дикой мяты, смешиваясь, создавали тот единственный и неповторимый запах, который в памяти Перикла был связан только с этим местом — кладбищем. Он одурманивал, разрушал связность речи и возбуждал странное чувство — чувство ненужности слов и тех истин, для выражения которых эти слова предназначались. И то правда: эти истины и слова не нужны ни могилам, ни надгробным камням, ни ветру, пи щебечущим в кустах птицам. И если бы не люди, пришедшие на похороны, следовало бы, наверное, молчать. Но обычай велит говорить.

Перикл отступил от края помоста, чтобы ветер ненароком не столкнул его, и продолжил речь, глядя на Сократа:

— Афиняне! Ни для кого не тайна, что мы восхищаемся тем, что обладает несомненным величием. Истинным же величием обладает лишь то, чему повинуются люди и боги. И вот, как свидетельствуют Орфей[48] и Гесиод, души смертных и бессмертных повинуются любви и украшаются ею. И Бог и человек любят лишь то, красотою чего они восхищены. Все наши мудрецы, которых мы чтим и помним, были согласны с тем, что любовь есть желание красоты, стремление к красоте, к совершенству. Красота же и совершенство возникают из гармонии, из счастливого сочетания множества частей. В душах — по причине сочетания добродетелей, в телах — из согласия красок и линий, в звуках — из согласия голосов. Любовь к красоте является наставником и правителем всех искусств. Никакое искусство нельзя ни открыть, ни изучить, если нет любви к прекрасному. И вот этой любовью испепелялась душа Фидия! Он был средоточием этой любви, носителем необыкновенного, божественного дара, органом для постижения гармонии, орудием воссоздания её в образах наших богов. Что же сделали мы, убив его? — Голос Перикла дрогнул. — Мы сделали то, что противно божественным и человеческим установлениям: погубили жизнь великого человека и подвергли жестокому испытанию благосклонность наших богов к Афинам, быть может, в канун войны. Вспомните, чем похваляется Лакедемон: Дельфийский оракул гласит, что Бог будет с Лакедемоном.

Перикл помолчал, опустив голову, думая о том, что не тот победит в предстоящей войне, на чьей стороне будут боги, а тот, у кого окажется больше терпения и стойкости, ибо в войнах победа достигается не столько силой оружия, сколько духовным превосходством, превосходством экономики и финансов. Спарту можно победить только «измором».

   — А между тем Афины, — продолжил речь Перикл, — и я никогда не устану это повторять — гордость и школа всей Эллады. Пример для всех прежде всего наше государственное устройство: Афинами управляет не горстка людей, как в Лакедемоне, а большинство народа, и потому наш строй называется демократией; в частных делах все равны по законам; мы оцениваем людей по их достоинству и личной доблести, а не по принадлежности к какому-либо сословию; мы живём свободно и не нарушаем законы не из страха, а из уважения к ним; Афины открыты для всех; мы развиваем нашу любовь к прекрасному и наукам, и тем самым совершенствуем себя и мир. Прекрасное и разум, афиняне, накладывают печать на всё, чем бы мы ни занимались, всему придают совершенство и побуждают следовать за истиной. И вот Фидий, о котором я скорблю вместе с вами, прибавил нашей душе и зрению нечто, чего не купишь, не завоюешь и не выпросишь ни у кого из смертных, — он был дающей рукой прекрасного божества!

   — Ты убил его! — крикнул кто-то из-за соседних надгробий.

Все обернулись на крик, но никто не сдвинулся с места: ждали, что скажет на это Перикл.

Перикл снова отыскал глазами Сократа и сказал просто:

   — Нет, не я убил Фидия. И сейчас, и когда я умру — да проклянут меня боги, если я лгу! — правдивый человек всегда сможет сказать обо мне, что никто из афинян не надел из-за меня чёрного плаща! И это всё, что я намеревался сказать, — закончил речь Перикл, хотя все ждали, что он будет говорить долго. — Оплакивайте покойного и расходитесь, афиняне! Хайре[49], Фидий! — он сошёл с помоста и сразу же оказался в кругу друзей — Софокла, Геродота, Алкивиада и Сократа.

Сократ, едва оказавшись рядом, сказал:

   — Надо уходить. Здесь доносчик Менон и те, кто науськал его на Фидия и на тебя, Перикл. Они могут возбудить людей и осквернить святость этих мест. Ты хорошо исполнил свой долг, Перикл, и Фидий простился с тобой. Поспешим!

VI

Аспазия встретила его сердитым молчанием.

   — Что-нибудь случилось? — спросил он, когда её молчаливое присутствие стало тягостным.

   — Нет, — ответила она, вскинув голову. — Ничего не случилось. С нами, — добавила она многозначительно. — Но ты бегал на кладбище оправдываться в том, чего не совершал. Как трусливый мальчишка. А ведь ты знаешь, что надо делать.

   — Что? — уставился на жену Перикл. — Что я знаю? — Он злился на неё, когда она вмешивалась в дела, которые он относил к государственным.

Да, сбежали две её рабыни и нашли приют и защиту в Мегаре. Всё это скверно, но не стоит объявлять Мегаре войну из-за двух смазливых северянок. Да, по Афинам ползут и множатся дурные слухи, ночью в гетериях Антифонта и Ферамена обсуждаются планы захвата власти аристократами[50], а демагог Клеон, этот упрямый кожевник, вместе с канатчиком Евкратом и ламповщиком Гиперболом тем только и заняты, что произносят речи, в которых называют его, Перикла, тираном. И Клеон и Ферамен желают войны со Спартой. Демагог Клеон обещает народу богатую военную добычу, а Ферамен надеется, что после войны афинские богачи вздохнут свободно, избавившись от налогов, — военная добыча умерит аппетиты государства. Аспазия же думает о двух своих рабынях, беглянках, и о том, что война заткнёт рот болтунам. Конечно, так и будет, если он объявит войну Спарте: Клеон перестанет поносить его в своих глупых речах, аристократы откажутся от коварных замыслов, афиняне забудут о домашних распрях, Аспазия похвалит его за мужество и разум, но что будет потом, через полгода или год? Спарта и Афины обессилят и разорят друг друга, истекут кровью в бессмысленных и жестоких битвах, опозорят перед всем миром имя эллина, ибо и спартанцы и афиняне — одно племя, у спартанцев и афинян одна мать, общие боги и общая земля — прекрасная Эллада. Только обезумевшие братья поднимают друг на друга меч...