Меня создала Англия - Грэм Грин

Лакей отворил дверь и неслышно направился в его сторону. – Междугородный разговор с Амстердамом, сэр. – Эти слова зарядили его энергией, он снова почувствовал себя счастливым, выходя из гостиной и через радужную картинную галерею следуя за лакеем в кабинет посланника. Он выждал, когда человек уйдет, и взял трубку. – Хэлло, – сказал он по-английски. – Хэлло. Это Холл? – Ответил очень слабый, очень ясный голос, выскобленный, вычищенный и выглаженный расстоянием:

– Это я, мистер Крог.

– Я говорю из английской миссии. Прежде всего: что на бирже?

– Они до сих пор выбрасывают.

– Вы, конечно, покупали?

– Да, мистер Крог.

– Цену сохранили прежнюю?

– Да, но…

Да, но… – все тот же неуверенный голос с едва заметным акцентом кокни, он не переменился со времени их тесной квартирки в Барселоне. Говорю тебе, серьезного трения нет. Да, но… Он почувствовал раздражение против Холла; кроме преданности, других достоинств у него нет; странно, ведь в свое время они были близкими приятелями, называли друг друга Джим и Эрик (не как сейчас – Холл и мистер Крог), одалживали друг другу выходной костюм, пили вино в погребке возле арены для боя быков. – Продолжайте покупать. Не давайте цене спуститься ниже, чем на полпроцента.

– Да, мистер Крог, но…

Не полагайся Крог на него, как на самого себя. Холл, а не Лаурин был бы сейчас директором. Холл и Кейт. Кейт и Холл.

– Слушайте, – сказал Крог. – Сырье это почти никакой ценности не представляет. Будет только лучше, если мы его приберем к рукам. Надо избежать вопросов. – Холлу нужно все объяснять, как ребенку. – Если ИГС осилит…

– Безусловно, осилит. Сейчас у нас Румыния, через неделю-другую пойдет Америка.

– Деньги поджимают.

– Деньги я всегда достану.

– Три минуты, – объявила станция.

– Одну минуту, – заторопился Холл, – у меня еще.

– Что такое?

– Три минуты.

– Донген… – Голос Холла отхватили, словно кусок жести ножницами; телефон свистнул, застонал, донес умирающий голос: «Une femme insensible» – потом все затихло, и в дверь постучали. – Войдите, – сказал Крог.

– Дорогой мой, – посланник просунул в дверь голову и на цыпочках вошел в комнату, – я не хотел вас беспокоить, но пришлось сбежать от этих граций. Одна растяпа отбила край у чашки. Ах, я вижу, вы еще говорите. – Нет, – сказал Крог, – я кончил, – и положил трубку. – Мученик, – продолжал посланник, – все время на телефоне. Деньги, цифры, акции – с утра и до ночи. Вчера вы даже не выбрались в оперу – это правда?

– Да, – ответил Крог. – Собирался, но дела помешали. – На днях, – сказал посланник, – я приобрел акции вашего последнего выпуска.

– Очень вовремя, – сказал Крог.

– Я, разумеется, даже не рассчитывал успеть. В этих делах я не очень расторопен. Я поразился, мой дорогой, что списки еще были открыты. То есть – после двенадцати часов.

– Деньги поджимают.

– Я, разумеется, не спекулирую. Просто для меня акции Крога – это гарантия". – Серым встревоженным призраком он порхал от двери к окну, от окна к книжному шкафу. Что-то его беспокоило. – Невелика гарантия, сэр Рональд, – всего десять процентов. – Я понимаю, дорогой мой, понимаю, но на вас можно положиться. Если хотите знать, Крог, я – хотите виски? – сделал вещь, которую еще несколько лет назад счел бы опрометчивым поступком. В ваше последнее предприятие я вложил уйму денег, для меня чертовски много. Это надежное дело? – Такое же, как основная компания.

– Разумеется, разумеется. Вам покажется странным, что я задаю такие вопросы, но, право, я еще никогда не ставил так много на одну карту. Черт возьми, Крог, в моем возрасте уже можно бы не беспокоиться из-за денег. Мой отец не знал таких тревог. Он вполне обходился консолями. Но сегодня даже государственным бумагам нельзя доверять. Рабочие правительства, отсрочки по платежам – все так ненадежно. Знаете, Крог, за последний год разорилось двое моих приятелей. В полном смысле слова. Не то чтобы пришлось расстаться с автомобилем или гунтерами, а просто остались на мели с двадцатью фунтами на всю неделю. Тут не хочешь, а задумаешься, Крог. – У вас, кажется, есть акции металлургических предприятий? – Да, на две тысячи. С ними все прекрасно. Конечно, это не акции «Крога», мой дорогой, но – вполне, вполне.

– Если позволите дать совет, – сказал Крог, – утром я бы первым делом связался с маклером. Завтра, я полагаю, они поднимутся де ста двадцати пяти шиллингов, может, даже подскочат до ста тридцати, но велите маклеру продавать уже по сто двадцать пять. К концу недели они упадут до восьмидесяти шиллингов.

– Очень любезно с вашей стороны, весьма. Если ваш список еще не закрыт, я поставил бы еще немного на вашу карту…

– Позвоните утром моей секретарше, мисс Фаррант. Наверное, я смогу устроить вам тысячу или около того по номиналу. В знак дружеского расположения, – сказал он с принужденной сердечностью. Посланник беспокойно кружил по комнате, раскачивая на шнурке монокль, склоняя каучук и реформы в Рио, возвращаясь к металлургическим предприятиям; в его жадности было что-то детское и обезоруживающе наивное. С чувством легкого раздражения Крог рассматривал его, слушал, напряженно вытянувшись перед шкафом, в котором, среди прочих, хранились собственные сочинения сэра Рональда: «Рисунок серебряным карандашом», "Однажды в «Русалке», «Пилигрим в Фессалии». В его напряженности смешались и гордость, и откровенная неприязнь к дилетанту в денежных делах, и стеснительная скованность простолюдина, не забывшего деревянной избы, ночей в озере, диких гусей, моста в Чикаго.

– Когда вы последний раз видели принца? – спросил сэр Рональд. – Принца, принца… – вспоминал Крог. – Кажется, на прошлой неделе. – Маленькие часы мелодично пробили время. – Мне пора, – сказал он. – Скоро передадут курсы Уолл-стрита. – Но и после двадцати лет процветания он не умел побороть свою скованность, боялся сделать промах, который выдаст его крестьянское происхождение. Он с жадным беспокойством следил за собеседником: раскланяться? пожать руку? или просто улыбнуться и кивнуть? – сейчас этот вопрос мучил его не меньше, чем финансовая проблема.

– Значит, если я позвоню… – начал посланник, крутя в пальцах монокль. Откуда-то из забытого прошлого вдруг выплыл непристойный анекдот; повеяло теплом возобновленной старой дружбы; губы сложились в непривычно мягкую улыбку.

– Что вас рассмешило, мой дорогой? – озадаченно спросил посланник. Но с анекдотом, как со старым приятелем, трудно в новой компании – он принадлежит другому времени, где все было грубее, беднее и где было больше дружбы. Сейчас он его стеснялся, он не мог познакомить с ним своих новых друзей – посланника, принца, даже Кейт; надо тайком накормить гостя, дать денег и выпроводить; этот хоть не вернется шантажировать; но осталось чувство одиночества, опустошенности, словно жизнь его не раздвинулась вширь, а наоборот – стала теснее. «И когда они добрались до публичного дома…»

– Так, вспомнилось. Мне пора.

Зазвонил телефон. Посланник снял трубку, потом передал ее Крогу. – Это вас, мой дорогой. Я исчезаю. Позвоните, когда кончите, и Кэллоуэй вас проводит. – Он с чувством пожал локоть Крога и на цыпочках пошел к двери. По пути обернулся:

– Я позвоню вам завтра в одиннадцать. – Это исключено, – говорил Крог. – У нас в каждом цеху осведомители. Куда они смотрели? – услышав голос посланника, он закончил:

– Я сию минуту возвращаюсь. Разыщите герра Лаурина, он умеет разговаривать с этими людьми. – Он заспешил, решив не ждать Кэллоуэя, но деликатное позвякивание чашек, доносившееся в галерею, и сановники в золоченых рамах заставили его взять себя в руки. Он подтянулся, возвратился в кабинет и позвонил. – Вечер не из приятных, сэр, – сообщил Кэллоуэй, помогая ему надеть пальто. – Скверный туман, хуже, чем вчера.

– Такси, пожалуйста.

Глядя на Кэллоуэя, застывшего посреди улицы с двумя поднятыми пальцами, он думал: ему хотелось поговорить со мной; наверное, даже Кэллоуэй покупает акции. А может, правда хотел обсудить погоду? Как вообще завязывается разговор? Ведь у людей разные интересы, совсем другие взгляды. Между ним и Кэллоуэем прошел кавалерийский отряд; на минуту живая стена кирас и плюмажей скрыла лысого человека в коротком черном камзоле. Офицер увидел на пороге миссии Крога и приветствовал его взмахом руки в белой перчатке; лошади вскидывали головы и легко ступали под фонарями, помахивая каштановыми хвостами.

Остановившись, прохожие улыбались всадникам, словно мимо проходила сама молодость, красота, воля. Один Кэллоуэй оставался равнодушным к зрелищу, высматривая такси.

Монограмма над воротами была погашена. Ожерелье из темных лампочек напоминало потускневшую стальную брошь.

– Почему не горят лампочки? – накинулся он на вахтера.

– Распоряжение герра Лаурина. Выключать свет после шести.