Гость Иова - Жозе Кардозо Пирес

стоят котелки с едой и каски, карабины прислонены к стене загона; над ними — солнце в зените и край крыши, дающий немного прохлады. Жандармы ожидают, когда их сменят, они покинули полицейский участок затемно и оставили позади себя немало километров.

Это солдаты Леандро, сержанта из Поселка. Они прибыли в Симадас в сумерках, ориентируясь по огонькам, по лаю собак на фермах или, что всего вернее, полагаясь на великолепную память лошадей, успевших в ночных дозорах изучить здешние тропинки.

— Наша система ни к черту не годится, — высказал свое мнение один из солдат, отдыхающих сейчас у загона. — Рано или поздно бродяги все равно пронюхают обычный маршрут патрулей и, ясное дело, постараются избегать его. Тем не менее, — признал он, — это самый надежный способ прибыть к месту назначения и, кроме того, самый скорый. Привязать где-нибудь лошадь и тащиться на своих двоих куда труднее и даже рискованнее; во время пешего перехода жандармы нередко теряют тропу и бродят в темноте, не в состоянии отыскать дорогу без привычных указателей: огонька, крика петуха-полуночника, а главное, без собачьего лая.

Иное дело верхом: чуткая к малейшим шорохам, лошадь никогда не собьется с нужного направления, различая в ночи самые далекие отзвуки, инстинктивно обходя канавы и рытвины; найдя тропинку, она дрожит от радости и бросается вперед с удвоенной энергией, и, если животное с таким тонким нюхом почует след или запах, никакая сила на свете не сможет его остановить. Тогда разумней всего отпустить поводья, вверяя себя скакуну, его поразительной способности запоминать дорогу.

— Что новенького? — кричали солдаты Национальной гвардии, подъезжая к ярко освещенной ферме, хижине пастуха или воротам господского дома, охраняемым сворой собак.

Им не всегда отвечали сразу. Чаще сперва осторожно приоткрывались ставни, и всадники пядь за пядью обшаривали лучом карманного фонарика стены и ворота, разгоняя ночные тени.

— Эй, хозяин! Это полиция!

В Майа их встретил управляющий с громадной овчаркой на поводке. За чашкой кофе он рассказал о рыскающих поблизости шайках крестьян. Солдаты слушали, сочувственно кивали головами, однако не спешили выполнить свой долг. Они знали, что речь идет о безработных батраках, пытающихся подстрелить в полях какую-нибудь дичь, — чтобы не умереть с голоду.

— Если сюда не примешалась политика, это еще полбеды, — пытались они успокоить управляющего.

— То есть как это полбеды?! Значит, охота разрешается и после закрытия сезона? Разве это не преступление, господа жандармы? Разве браконьеры не наносят ущерба чужой собственности?

Верховые сержанта Леандро привыкли к подобным жалобам на голодных бродяг. На заре, в неверном свете занимающегося дня, им предстояло отправиться в дубовую рощу на поиски бездомных, застать их врасплох и, выгнав ударами дубинки из зарослей кустарника, обратить в бегство.

Обычно они настигали крестьян в пахнущем утренней свежестью лесу поодиночке или небольшими группами. Все, что попадалось этим несчастным под руку, будь то зайчонок или старая облезлая птица, гибло. Затем они выбегали на дорогу и, потрясая перед носом путников и туристов своей добычей, просили:

— Купи у меня дичь, дружище!

Они не клянчили милостыню, нет, они только сообщали о своей нужде:

— Купи у меня дичь, дружище!

Жандармы издали грозно косились на них, но слезать с лошадей не осмеливались, отлично понимая, что, если они ввяжутся в историю, им несдобровать: тот же ветер, что опустошает равнину, увлекая безработных все дальше и дальше в поисках мелкой живности, сметет их с лица земли. Но они являлись блюстителями закона и с важным видом покачивали головой в ответ на жалобы смертельно напуганных фермеров, которые поили их кофе и глаз не могли сомкнуть из-за постоянного страха перед бандами, и потому всадники Леандро без устали кружили по бурой сентябрьской степи, днем и ночью, ночью и днем, пока их не задержала вынужденная остановка на площади в Симадасе.

Сидя на земле у ворот скотного двора, они, вероятно, раздумывают теперь обо всем: об управляющих, о выжженной солнцем земле, о печальных мордах лошадей, привязанных у колодца. На площади уже не видно женщин, подозрительно следящих за каждым шагом незваных гостей; должно быть, они притаились у окон домов, сдерживая нетерпеливых детишек. А возможно, у них обед и вся семья молча сидит за столом, не обмениваясь ни единым словом, ведь в полях сейчас так пусто и уныло. «Но что же они едят? — спрашивают себя солдаты. — А посетители трактира? Может статься, они вообще не едят».

Посетители трактира, разложив перед собой для отвода глаз карты, замышляют месть. После длительных секретных переговоров они решили отравить воду в колодце. Но в конце концов пришлось отказаться от такой мысли. Хозяин воззвал к их здравому смыслу:

— Сами посудите, к чему это приведет, стоит ли отравлять колодец, когда нам больше неоткуда брать воду?

Возразить, увы, было нечего. К осени все ключи и водоемы на равнине иссякли, их вычерпали до дна, и в колодцах, глубоких колодцах с навесом от солнца, тоже не осталось ни капли.

— Кроме того, мы ничего не выиграем, — продолжал трактирщик. — Если поразмыслить хорошенько, что мы выиграем, отравив колодец? Ну, подохнут лошади, и что дальше?

— А они?

— Жандармы?! Наивный ты человек! Разве ты не видишь, что они пьют только из своих фляжек? Ты еще не заметил, что они привозят их с полицейского участка полнехонькими?

— Вино и порох, — вздохнул Анибал. — Когда солдаты отправляются на войну, фляги у них наполнены вином и порохом.

— Верится с трудом, — вступил в беседу остановившийся в Симадасе торговец растительным маслом, в 1919–1920 годах он проходил военную службу в Вежа. — Я вроде никогда не слыхал о подобных вещах.

Хозяин кабачка возразил:

— Кто знает, на войне, наверное, так оно и есть, но, сдается мне, дядюшка Анибал, у нас тут все-таки не война.

Старик помедлил с ответом, он глядел на лежавшую у его ног собаку. Сначала ему хотелось промолчать, в конце концов неуместное замечание исходило от постороннего. «Но именно поэтому не стоит спускать, — подумал он. — Тем более не стоит». И глухим, надтреснутым голосом произнес, обращаясь к торговцу растительным маслом:

— Для них, приятель, это не что иное, как война. Национальная гвардия ведет с нами самую что ни на есть настоящую войну.

— Ну, в таком случае эта война сильно отличается от того, какой я себе ее представляю, — вставил торговец маслом (старик кивнул головой в знак согласия). — Я никогда не слыхал, что война может протекать таким образом. А я служил в армии в критический момент.

— Почему в критический? — заинтересовались все разом.

— Потому что это происходило в девятьсот девятнадцатом поду, тогда каждый боялся, что его призовут.