Варварские свадьбы - Ян Кеффелек

Наутро Мишо отвез его в Бюиссоне на машине. Маленький грузовичок ехал по песчаной дороге среди леса. Меж стволов розоватым серебром поблескивало море. Развеселый игрушечный зайчик раскачивался у зеркала заднего вида. «Тебе что, малыш, нехорошо?» — с удивлением спрашивал Мишо, видя, как Людо дрожит и подскакивает всякий раз, когда механик переключает скорость. По приезде их никто не встретил. Людо увидел в доме следы праздника: длинный стол, покрытый белой скатертью, смятые салфетки, хрустальную розетку с растаявшим и расплывшимся сиреневым болотцем мороженым, пустые бутылки, опутанные серпантином.

Накануне вечером Николь увидела комнату, которую Мишо приготовил для ее сына, с видом на море и кроватью с изогнутыми спинками.

— Это все для него?..

— Все для него! Парню здесь будет хорошо. Теперь он будет с тобой, в настоящей семье. И тебе уже не придется воевать с родителями из–за парнишки. Ты сможешь возиться с ним, сколько душе угодно.

Николь словно лишилась дара речи.

Первое время Людо не нравилась его комната. Ему хотелось назад, на свой чердак. Он не подозревал, что может свободно выходить из комнаты и по своему усмотрению раздвигать границы окружавшего его пространства. Привыкший к просторному чердаку, он в унынии ходил взад–вперед по незнакомой территории, теснота которой стесняла его движения. Как и прежде, он был неподвижным странником, но теперь зрение его, словно материнским молоком, насыщалось бескрайностью моря. На горизонте грузовые суда небесно–голубого цвета, казалось, были сотканы из воздуха. Ты никогда не был так красиво одет сказала мне Нанетт… все это мне дала Николь… ты можешь называть ее мамой… здесь не так как там где я был раньше… теперь Николь добрая и Мишо тоже добрый и теперь я приношу Николь по утрам наверх завтрак на подносе с кофе и тартинки и лекарства а тартинки вкусные… нельзя же его гноить на чердаке… ты видела какие у него живые глаза нет он чокнутый… славное дело фисгармония Мишо… а Николь этого не любит.

По вечерам, спрятавшись за занавесками, он по старой привычке ожидал своих бычков. «Ну же, Людо, иди есть, а то остынет…» Для него всякий раз было неожиданностью, когда мать звала его. В пустом коридоре гулко разносился стук шагов. Он принуждал себя спуститься и садился ужинать между Татавом и Мишо, без умолку говорившим до самого десерта.

— Ну и как у нас дела, малыш?.. Не очень–то ты разговорчив, но это пройдет. Почему он такой молчун, твой парнишка?

— Он никогда много не болтал…

— Как все–таки удачно все сложилось! У малыша не было отца, и мать не смела любить его, как подобает, а теперь у него оба родителя. И братик в придачу. Ты будешь называть меня папой, малыш?

— Ты не его папа, — ворчал Татав.

— А вот и нет, я и его отец. Ты с ним делишься отцом, он с тобой делится матерью. Выходит, что ты не в проигрыше!.. Согласен, что сначала это кажется странным. С Морисет нас было только трое. Из нее тоже слова нельзя было вытянуть. Ее совсем не было слышно, и у нее всегда мерзли ноги. У тебя не мерзнут ноги, малыш?.. У нее кровь не очень–то бегала по жилам. Поэтому и Татав такой толстый. Все дело в кровообращении. К тому же, Морисет была тщедушной, кожа у нее так и просвечивала. Все–таки удачно все сложилось…

Он похлопывал по руке Людо, который, весь сжавшись, сидел на своем стуле в полной растерянности от множества незнакомых предметов и блюд на столе, от обращавшихся к нему незнакомцев, от этого дома, от свободно открывающихся дверей, от улыбок совершенно изменившейся Николь.

— А почему это он не ходит в школу? — спрашивал Татав.

— Погоди немного, скоро пойдет!.. Мы запишем тебя в школу, да, малыш?.. Вот, кстати, твое кольцо для салфетки, там написано твое имя.

— Как у сухогруза, — бурчал Татав, уткнувшись носом в тарелку.

— … И я покажу тебе, как складывают салфетку после еды. И…

— Сколько они еще здесь пробудут? — желчным тоном оборвал отца Татав.

— Я же тебе уже говорил. Они теперь живут с нами. Твой папа снова женился. Накладывай себе, малыш, да ведь он ничего не ест. Надо есть…

Положив руки под бедра, Людо смотрел на свою долю сосисок, косился на Николь, но, несмотря на голод, не осмеливался ни к чему притронуться. Он ждал, когда она отлучится на кухню, и тогда, низко склонившись и прикрываясь локтем, с жадностью набрасывался на еду.

После обеда Татав отодвигал стол и превращал столовую в железнодорожный узел, шипя и гудя, как паровоз, и доверяя Людо роль безотказного стрелочника.

Почти каждый вечер Николь и Мишо ездили в город за покупками и привозили Людо то новые брюки, то рубашку, то ботинки, то книжки с картинками. Людо никогда их не благодарил. У него была привычка складывать подарки, не распаковывая, в свой шкафчик. «Ты ничего не нашел у себя на кровати?» — спрашивала за ужином Николь. Людо молчал. «Если ты что–то нашел, расскажи нам». — «Пакет». — «А в пакете ничего не обнаружил?» — «Обнаружил». — «Что же?» — «Пакет».

Рано утром Мишо уезжал на работу и до вечера дома не появлялся. Возвращался он усталым. «Как дела, малыш? Мама дома?» Людо отвечал улыбкой. Восьмипалый совал ему конфеты, затем шел к жене или, если ее не было, садился в ожидании за фисгармонию. Конфеты были в сахарной глазури. Людо их не любил.

*

Появление новых членов семьи выводило Татава из себя. Потеряв мать, он воспринимал отцовскую любовь как нечто, одному ему принадлежащее, как привилегию, которую ни с кем нельзя делить.

Татав был безобразно тучным, толстым, как сарделька, белобрысым, с утопающими в жиру зоркими, как у орла, голубыми глазками. Его жирные ляжки и коленки терлись друг о друга при ходьбе, и поэтому, когда он двигался, то напоминал пингвина. От малейшего усилия он задыхался и покрывался обильным потом, едкий запах которого выдавал его присутствие, где бы он ни оказался.

Татав любил животных, но эта любовь оборачивалась варварскими выходками. Ножницами он подрезал плавники своим красным аквариумным рыбкам. Ловил ящериц и протыкал им сердце или извлекал мозг из головы шляпной булавкой. Он мог несколько месяцев усердно откармливать перепелов, а затем вдруг начинал морить их голодом. А еще он держал кроликов — их всегда у него было семь, — с именами, как у семи гномов; кажется, он любил их больше всего на свете и по очереди выгуливал вдоль дороги на длинной розовой ленте, служившей поводком. Если один из них умирал от холода, Татав в отчаянии катался по земле. Это, впрочем, не мешало ему время от времени уединяться с Тихоней или Ворчуном в особой пристройке и, вооружившись сапожным ножом, резать их до смерти. Мишо закрывал глаза на его жестокость — потеря матери оправдывала все.

Будучи невообразимым сластеной, Татав в седьмом классе[19] лучше всех описал в сочинении витрину кондитерской. Учитель даже вслух зачитал следующий пассаж: «Пирожные сияют тысячью огней. Эклеры, неаполитанские слойки, клубничные торты, корзиночки с безе, сверкающие кофейные пирожные, присыпанные сахарной пудрой наполеоны — все они облачились в воскресную одежду и надушились лучшими духами. Они похожи на прихожан, собравшихся на мессу, и вправду, это настоящая сахарная месса с пузатенькими шоколадными монашками[20], в чьих капюшонах полно заварного крема». Между двумя пирожными Татав жевал резинку, запасы которой держал в аквариуме, освободившемся после того, как он до смерти замучил его обитателей.

Татав постепенно проникся странным подобием дружбы к Людо, из которого он, как Пигмалион Галатею, создал мальчика для битья, при случае по–царски одаривая его в утешение жеваной резинкой. По утрам в четверг, когда в школе не было занятий, он запирался со стопкой журналов «Микки Маус» в туалете нижнего этажа, отведенном для мальчиков. Часом позже он вылезал через окно и, насвистывая, ходил вокруг Людо, который, думая, что место освободилось, натыкался на запертую дверь. А еще Татав посыпал перцем листки туалетной бумаги и подсовывал их Людо. Либо прятался где–нибудь на улице, и когда Людо думал, что остался наконец один, внезапно распахивал окно и орал во все горло: «Это не твой папа!».

По прошествии нескольких месяцев в доме не осталось тайн от Людо. Он узнавал любые звуки, изучил все закоулки дома, все окрестности с мастерскими и складами, которые ему показал Мишо. Со стороны дороги вдоль газона тянулась невысокая каменная ограда, обсаженная гортензиями и ивняком, пожелтевшим от морского ветра. За ней медленно приходил в запустение двор, а сад уже превратился в сосняк, заполоненный папоротником и дикой ежевикой и отделенный от леса заброшенной железнодорожной станцией с заросшими мхом платформами. Здесь Людо, воскрешая ушедшие дни, преображался в состав, пышущий паром и отправляющийся в сказочные страны, а иногда скатывался под откос со всеми своими вагонами.