Дороги Фландрии - Клод Симон

Вот так. А в довершение, в качестве так сказать филигранной отделки, эта пошлая навязчивая болтовня ставшая в конце концов, для Жоржа, не просто неотъемлемой частицей его матери хотя однако же отдельной от нее (как поток, вырывающийся из нее, продукт который она секретирует), но так сказать как бы самим олицетворением его матери, словно бы составляющие ее элементы (огненнооранжевая шевелюра, пальцы унизанные бриллиантовыми кольцами, слишком прозрачные платья которые она упорно продолжала носить не просто вопреки возрасту, но, казалось бы, в прямо пропорциональной зависимости от него, ибо число их, блеск, яркость красок возрастали вместе с числом ее лет) создавали лишь блестящую и кричащую опору для этого неиссякаемого и универсального пустословия, где среди всевозможных историй о прислуге, портнихах, парикмахерах и о бесчисленных связях и знакомствах, явились ему де Рейшаки — то есть не только Коринна и ее муж, но все потомство, племя, каста, династия де Рейшаков — прежде даже чем он приблизился хотя бы к одному из них, явились в ореоле некоего сверхъестественного обаяния, неприступности тем более незыблемой что зиждилась она не только на владении чем-то (как например обычное богатство) что может быть приобретено, и, следовательно, надежда или возможность (даже чисто теоретическая) в один прекрасный день самому завладеть этим лишают его большей части обаяния, но сверх того (то есть в придачу, или вернее предваряя само состояние, несравненно возвышая это состояние) на этой частице, на этом титуле, на этой крови, которые очевидно для Сабины (матери Жоржа) представляли собой ценность исполненную тем большего обаяния что не только они не могли быть приобретены (поскольку по сути дела утверждались чем-то что не может быть даровано, подменено никакой властью: древностью, временем) но еще и рождали в ней мучительное, нестерпимое ощущение личной утраты, незаконного лишения коль скоро сама она была (но увы, только по матери) одной из де Рейшаков: отсюда несомненно то упорство, то уязвленное ноющее постоянство с каким она без конца напоминала (и это — наряду с ее патологической ревностью, страхом состариться и всеми проблемами связанными с кухней и буфетной — являлось одной из трех или четырех тем вокруг которых вертелась ее мысль с однообразной, упрямой и яростной настойчивостью роящихся в сумерки насекомых, летающих, кружащих без остановки вокруг невидимого — и ни для кого, кроме них, не существующего — эпицентра), без конца напоминала о тех неоспоримых узах родства кои связывали ее с ними, узах впрочем признанных, как о том свидетельствовало присутствие на ее свадебной фотографии одного из де Рейшаков в довоенной — до войны четырнадцатого года — форме драгунского офицера и подкрепленных сверх того принадлежавшим ей семейным особняком который, взамен имени и титула, она унаследовала в результате целой цепи разделов и завещаний во всех подробностях которых без сомнения она единственная и разбиралась, так же как без сомнения она была единственной помнившей наизусть всю нескончаемую череду былых альянсов и мезальянсов, и рассказывавшей со всеми подробностями как такой-то отдаленный предок де Рейшаков был лишен всех дворянских привилегий за то что преступил законы своей касты занимаясь торговыми операциями, и как другой предок на портрет которого она показывала… (коль скоро опа унаследовала также портреты — во всяком случае многие портреты — из богатейшей галереи вернее сказать коллекции предков, вернее прародителей. «Или вернее жеребцов — производителей, говорит Блюм, поскольку я полагаю в подобном семействе именно так их и следует именовать? Разве благодаря этому семейству армия не получила племенного рассадника заслужившего высокую репутацию, настоящий конный завод. Разве не это называют тарбской породой, со всякими разновидностями… — Ладно, ладно, говорит Жорж, пусть будут жеребцы, но он… — чистокровные, полукровки, невыхолощенные, мерины… — Ладно, говорит Жорж, но он-то чистокровный, он…», а Блюм: «Оно и видно. Мог бы мпе этого не говорить. Несомненно тарбо-арабское скрещивание. Или тарно-арабское. Хотелось бы мне хоть разок посмотреть на него без сапог», а Жорж: «Зачем?», а Блюм: «Просто чтобы посмотреть ие копыта ли у него вместо ступней, просто чтобы узнать к какой породе кобыл принадлежала его бабушка…», а Жорж: «Ладно, идет, твоя взяла…») И он словно бы въяве увидел эти листки, пожелтевший бумажный хлам который как-то показала ему Сабина, благоговейно хранимый в солдатском сундучке какие порой еще можно обнаружить на чердаках, и он тогда, поминутно сморкаясь потому что от пыли у пего свербило в носу, целую ночь рылся в этих бумагах (нотариальных актах, где чернила совсем выцвели, брачных контрактах, дарственных, актах о покупке земли, завещаниях, королевских грамотах, мандатах, декретах Конвента, письмах со взломанными сургучными печатями, пачках ассигнаций, счетах за купленные драгоценности, перечнях феодальных повинностей, военных донесениях, инструкциях, свидетельствах о крещении, извещениях о похоронах, о погребениях: шлейф уцелевших обломков, клочков, пергаментов похожих на чешуйки эпидермиса при соприкосновении с которыми ему казалось он касается в то же время — немного заскорузлых и иссохших как веснушчатые руки стариков, таких же легких, хрупких и невесомых, казалось, готовых разбиться, рассыпаться в прах едва их схватишь, но все же живых — касается через годы, преодолевая время, как бы самой эпидермы честолюбий, мечтаний, тщеславий, страстей ничтожных и нетленных) и среди этих бумаг ему попалась пухлая потрепанная тетрадь в синей обложке, перевязанная оливково-зеленой лентой, на страницах которой одним из его далеких предков (или прародителей или жеребцов-производителей как на том настаивал Блюм) была собрана удивительная смесь стихов, философических размышлений, планов трагедий, описаний путешествий, Жорж помнил слово в слово некоторые названия («Букет посланный Пожилой Даме которая в молодости не будучи красивой предавалась страстям»), и даже некоторые страницы, как вот например эту, переложенную кажется с итальянского, если судить по выписанным на полях словам:

Двадцать восьмая Гравюра и три прочих сходных столь же прекрасны morbidezza и столь же благородны как одни так мягкость и прочие и выполненными кажутся податливость тою же самою рукой все в женщине нежность Кентаврессе изящно, и нежно, и все весьма достойно внимания Будучи Candido рассмотрены с особливым тщанием белый мускулы и сочления где тело челове-

белого цвета ческое переходит в лошадиное без-

блестящий условно восхитительны глаз разли чает нежность белой плоти у жеп- attegiamento щины и чистоту блестящей светло-

жест гнедой шерсти у животного но впо-

положение следствии ежели пожелаешь опреде лить Границы путаешь Положение carnagione руки коей она касается до струн ли-

цвет кожи ры прелестно равно как и то где она как бы намеревается ударить одной oltimo кимвальной тарелкой каковую дер-

превосходное жит в правой руке о другую коею живописец побуждаемый воистину otremodo благородным (эти два слова зачерк-

ипаче нуты) замыслом картины и весьма красочным поместил в правой руке controversia Молодого человека каковой тесно диспут прижимает ее к себе просунув под правую руку сей женщины левую свою руку так что она выступает из-под ее плеча платье молодого человека фиолетовое а плащ свободно ниспадающий на руку женщины

Кентаврессы желтый: надобно еще рассмотреть Прическу, браслеты и Колье nottapoi l’attenenza che hanno i centauri con Bacco equilimente, e con Venere…[2]

Жорж подумал: «Да, только жеребец и мог написать это», без конца повторяя: «Ладно. Превосходно. Жеребец-производитель», думая обо всех этих загадочных покойниках которые пристально смотрели на своих потомков взглядом задумчивым и отчужденным, торжественные, застывшие в своих позолоченных рамах, почетное место среди них занимал тот портрет который в течение всех его детских лет разглядывал он со смутной тревогой и страхом, потому что на лбу у него (у этого далекого прародителя — производителя) была красная дырка откуда длинной извилистой струйкой стекала кровь, огибала висок, скулу и капала на отворот темно-голубого охотничьего кафтана словно бы — для иллюстрации, увековечивания той туманной легенды которой был окружен этот персонаж — портрет писали с него когда он обагренный кровью лежал тут после выстрела оборвавшего его дни, безучастный, лошадиноподобный и благопристойпый в самом средоточии некоего неизбывного ореола тайны и насильственной смерти (как другие — все эти напудренные маркизы, багроволицые генералы Империи в расшитых золотом мундирах, их супруги разукрашенные муаровыми лентами — в ореоле чванства, честолюбия, мелкого тщеславия или ничтожества) и это в какой-то степени подготовило Жоржа заранее гораздо раньше чем он услышал рассказ Сабины (движимой несомненно тем самым двойственным побуждением которое заставляло ее также лишний раз упомянуть о разорении оптового торговца, то есть воодушевляемой весьма противоречивыми чувствами, и несомненно толком сама не зная желала ли она, передавая все эти скандальные, или комические, или бесчестящие, или корнелевские истории, умалить этот аристократический род, этот титул, не унаследованный ею, или наоборот придать ему лишний блеск, дабы можно было еще больше гордиться своей родней и излучаемым ею обаянием) о том как этот вот де Рейшак сам так сказать отрекся от своего дворянского достоинства во время знаменитой ночи на четвертое августа, как позднее он заседал в Конвенте, голосовал за смерть короля, потом, несомненно благодаря незаурядным познаниям в военном деле, был направлен в армию где в конце концов позволил испанцам разбить себя и тогда, во второй раз отрекшись от всего на свете, разнес себе череп выстрелом из пистолета (а не из ружья как это вообразил себе ребенок глядя на охотничий костюм в котором тот велел себя изобразить, на ружье небрежно покоившееся у него на сгибе локтя, и точно так же кровавый след идущий на портрете ото лба был на самом деле лишь коричнево-красной грунтовкой полотна которую обнажила длинная трещина), перед камином в своей спальне которая теперь стала спальней Сабины и где, долгое время, Жорж не в силах устоять перед искушением старался обнаружить на стене или потолке след огромной свинцовой пули снесшей его предку полчерепа.