Давай-давай №1 1990 - Журнал

Как видно из сказанного, все эти «кузнечные» метафоры и воплощаемая в них мистерия одоления зла изначально обладали некоей двойственностью, амбивалентностью форм социального бытования, которая проистекала из внутренне присущей «металлу» системы смыслов и потому неизбежно должна была отразиться на развитии его музыкально-зрелищной формы. С одной стороны, они возникали в чисто художественном контексте, как достаточно сложные образы, вообще говоря, отнюдь не чуждые западноевропейскому искусству: осведомленному человеку много скажет отношение мастеров «металла» к традиции немецких романтиков или поэтов, обычно называемых «проклятыми», изобразительным мотивам стиля «модерн» и барочным музыкальным структурам. С другой стороны, своим успехом у публики мастера «металла» далеко не в последнюю очередь оказались обязаны массовому изживанию страха,[9] которое достигалось их игрой: образы этого искусства опираются на достаточно фундаментальные структуры сознания «западного» человека, вследствие чего способны вызывать сильные и спонтанные психические реакции. По-видимому, на первых порах такого рода эффекты сохраняли побочный характер, однако их принципиальная возможность открыла перспективу для превращения «металла» в сугубо прикладной жанр, функциональное искусство (музыку или театр), которое воссоздает некое специфическое переживание реальности, необходимое в кризисных ситуациях.

В нашем случае речь идет прежде всего о ситуации, в которой оказываются так называемые маргинальные группы, не располагающие своим специфическим местом в системе общественного разделения труда, оттесненные от активного участия в производстве, политике или развитии культуры и потому лишенные сколько-нибудь реальной перспективы житейского успеха. В силу очевидных причин это обстоятельство создает для представителей маргинальной группы ситуацию постоянного кризиса, вызывает у них достаточно интенсивные психические стрессы, оборачивается вполне реальной угрозой благосостоянию и даже самой жизни человека, от которой общество заведомо не может обеспечить защиты. Само положение на «периферии» общества делает маргинальную группу разновидностью гетто, лишает ее представителей устойчивых социальных связей, и человек остается наедине со своими проблемами, вынужден их решать в обстановке полной неопределенности, не имея возможности следовать известным поведенческим образцам. В итоге всех этих процессов маргинальная группа превращается в заложницу господствующего социального порядка, и для ее представителей способность действовать по собственному разумению, без оглядки на традиционные поведенческие образцы становится важнейшим исходным условием выживания в обществе.

Будучи перенесены в плоскость культуры и массового сознания, такого рода факторы и обусловливают возникновение некоей крайне характерной для «металла» установки, которую я бы определил как «разоблачение реальности». Как уже говорилось, миф о «властелине действительности» приобретает подчеркнутую социальную значимость в кризисных ситуациях, когда регулятивная сила законов или традиций культуры сходит на нет и проявления зла становятся повседневной реальностью. В таких ситуациях утверждение «благонамеренности» мира, его подчиненности якобы действующему здесь разумному и целесообразному нравственному закону превращается в особый способ содействия злу — в насаждение иллюзий, дезориентирующих и обезоруживающих человека перед лицом реальности, маскирующих ее действительный характер. В самом деле, для человека, переживающего кризис (все равно, личностный или социальный), попытка утешения надеждой на изначальную разумность порядка вещей неизбежно становится ложью или недомыслием, пусть даже проистекающими из самых благих побуждений; примером развития этой мысли может служить широко известная философская повесть Вольтера «Кандид», в которой наивно-обывательское понимание теодицеи, то есть учения о благом устройстве мира, подвергается самой жесточайшей издевке. Напротив, утверждение «злонамеренности» мира, разоблачение и дискредитация иллюзий относительно его подчиненности общечеловеческим нравственным императивам, в кризисной ситуации оказывается способом противодействия злу, предпосылкой внутренней готовности человека к его одолению. В связи с этим и миф о «властелине действительности» приобретает некоторые дополнительные краски, неуязвимость человека к проявлениям зла оказывается тесно ввязана с подчеркнуто негативными установками относительно сложившихся традиций культуры или норм права. Отсюда уже проистекает столь характерная для поэтики «металла» установка на демонстрацию «ночной стороны» реальности, нередко выражающая себя в откровенном глумлении над любого рода порядком и ценностями.

Такого рода мотивы, однако, не следует понимать буквально — скажем, как проявление цинизма или эстетизацию насилия; скорее, это особого рода юмор, «стеб», как его называют в народе, преобразующий метафоры «металла» в своеобразную жестокую провокацию, experimentum crucis над господствующей системой ценностей или даже реальностью в целом. В своих предельных проявлениях этот юмор может порождать достаточно сложные и трудно распознаваемые образы, вследствие чего и сознание человека, переживающего кризис, приобретает характерную двойственность, хорошо различимые амбивалентные установки или даже приверженность некоему «демоническому» духу отрицания. Тем не менее указанные сближения или даже инверсии ролей остаются вполне естественными для чисто религиозного переживания мира как «юдоли зла»: примером может служить уже упоминавшийся роман М.Булгакова, где центральному персонажу, по сути, отведена роль героя-избавителя,[10] действующего при посредстве того же самого разоблачительного юмора, который столь заметно окрашивает и специфические образы «металла», и бытовые образцы поведения в его субкультурах.

В самом деле, те, кто наблюдал субкультуры «металла» в повседневной жизни, очень хорошо знакомы с их поистине неутолимой страстью к разрушению порядка вещей — все равно, идет ли речь о меблировке гостиничного номера или о стандартах нравственности и права. Дело выглядит таким образом, будто действующий порядок вещей — это воплощение некоего запредельного зла, и его сохранение равносильно утрате свободы и достоинства или даже отказу от самого себя, то есть перед нами чисто хилиастическое отношение к миру,[11] выраженное, однако, не в текстах религиозной доктрины, а в актах бытового поведения. При этом самый акт разрушения рассматривается субкультурами «металла» как воплощение особого провокативного юмора — не случайно рассказы о нем переживаются здесь как нечто невероятно смешное, тогда как нравственная или правовая квалификация соответствующих действий воспринимается как совершенно неуместная — «народ не въезжает».

По сути, то же самое отношение к миру как отчужденному объекту, который следует разрушить и разрушение которого есть действие сугубо смеховое (или хотя бы смешное), сохраняется и у М.Булгакова, где носителями зла выступают представители власти, обывательская среда и другие сугубо «посюсторонние» силы, чему нетрудно найти параллели в учениях некоторых сект эпохи Крестьянской войны, в сюжетах народного театра марионеток, а также в творчестве британской рок-группы «Black Sabbath» (точнее, коллектива под этим названием, когда его возглавлял Оззи Осборн). В связи с этим уместно напомнить,[12] что и самый ритуал «черной мессы», давший название группе, во времена своего бытования являлся вполне законной и общедоступной формой культуры: его совершали в церквах, он был специально приурочен к празднику прощания с зимой (нечто в роде русских масленичных игр) и рассматривался, скорее, как необходимая подготовка к душевным и физическим испытаниям Великого поста, чем как поругание святынь.

За последние полтора-два десятилетия и в «западных» обществах, и у нас наметилась устойчивая тенденция к возрастанию численности людей, образующих маргинальные группы, а также к увеличению их роли в реально складывающейся социальной динамике. К ним относятся и недавние сельские жители, не вписавшиеся в условия городской жизни, и промышленные рабочие, вытесняемые с рынка трудовых ресурсов вследствие изменений в технологическом базисе производства, и так называемые инородцы, существующие в чуждой для них этнической среде, и даже представители интеллигентских профессий, в условиях кризиса соответствующих социальных институтов утрачивающие свой традиционный статус. В их ряду особенно важное место занимает молодежь, которая самим своим возрастом отчужденна от системы общественного разделения труда и потому вынуждена довольствоваться второстепенными социальными ролями.