Голд, или Не хуже золота - Джозеф Хеллер

Голд теперь был гибок и беспринципен и мог, слегка переставив акценты, одну и ту же речь с равным успехом произнести перед собранием пожилых и набожных консерваторов, а за день до этого — перед съездом подростков-маоистов. Голд мог ссылкой на публикацию в газете свидетельствовать, что суд над бывшим губернатором Техаса был проведен не по всем пунктам обвинения, которое тому предъявили, но сегодня он пользовался этой информацией, чтобы подтвердить подозрения аудитории миллионеров в том, что федеральное правительство не имеет никаких симпатий к богатым техасцам, а завтра в аудитории студентов колледжа в тридцати милях от вчерашнего места — чтобы убедительно показать, что, когда речь идет о богатых политиках, правосудие не слепнет, а смотрит в другую сторону. В колледже ему за эту речь заплатили семьсот долларов. Миллионеры не дали ни хера.

Он предпочитал миллионеров.

Во время последних президентских выборов Голд разрешил назвать свою фамилию среди фамилий других спонсоров в двух рекламах, каждая на всю полосу, в поддержку кандидатов обеих партий. За рекламу в поддержку кандидата от демократической партии с Голда попросили двадцать пять долларов. Что касается второй рекламы, то республиканцы окутали вопрос оплаты непроницаемой тайной. Из этого Голд сделал вывод, что республиканская партия более гуманна и филантропична, и потому в политике сделал еще один шажок вправо и назвал это место центром. Хотя он и не продвинулся так далеко, как Либерман, который выступал за тоталитарную плутократию, готовую к полицейским акциям, — пока она остается терпимой к евреям, вроде него, и позволяет ему зарабатывать его малость — и называл это неоконсерватизмом. Либерман, имя которого мошеннически появилось среди имен спонсоров в рекламе, хитроумно оплаченной республиканской партией, пришел в бешенство из-за того, что Голд, заплатив всего на двадцать пять долларов больше, был упомянут в газете дважды.

Голд, как и Либерман, любил, когда его имя появлялось в газетах, и самым сильным из его оставшихся политических убеждений было желание получить теплое местечко в правительстве, на каковую возможность и намекал Ральф. Голд не питал ни иллюзий, ни опасений по поводу бремени службы на благо общества; единственная тягота общественного служения, которую он предвидел, состояла в необходимости отсиживать служебные часы, и когда ему подвернулась возможность написать рецензию на книгу президента, сомнения посетили его только на одно мгновение.

Никаких предварительных сведений о том, что такая книга хотя бы готовится, не появлялось. Конечно, его удивила эта причуда президента, который решил написать книгу о своем президентстве, пробыв в должности такое короткое время. Но в том вдумчивом панегирике, который он написал о Моем годе в Белом Доме, Голд даже это необычное обстоятельство умудрился выставить в благоприятном свете, отдав дань уважения главе исполнительной власти страны, который с самого начала продемонстрировал свою открытость перед теми, кого Голд очень точно назвал его «современным универсальным электоратом». Голд и представить себе не мог, что это определение окажется таким удачным. Сам президент повторял его по два раза ежедневно во время своего стремительного визита доброй воли в те части света, где президента ни во что не ставили. Журналисты считали, что совесть обязывает их отдавать должное Голду за эту фразу всякий раз, когда приводили ее. Голд понятия не имел, что она означает.

Еще больше удивил его звонок Ральфа Ньюсама, выразившего ему благодарность от имени Белого Дома.

— Где ты теперь блистаешь? — спросил Голд. Судя по голосу, Ральф еще не утратил искренности. Они не виделись с тех пор, как вместе слушали курс в фонде сенатора Рассела Б. Лонга семь лет назад.

— Я теперь в Белом Доме, — ответил Ральф. — В администрации президента.

На Голда это произвело впечатление.

— Как же так получилось, что я о тебе ничего не слышал?

— Может, и слышал, да не понял, что это я, — сказал Ральф. — Я веду большую работу в качестве источника. Источника, пожелавшего остаться неизвестным.

— Правда?

— Да. Понимаешь, Брюс, я состою в ближайшем окружении, и очень малая часть того, что я делаю, становится достоянием гласности. Я здесь сильно поднял свой престиж, когда они обнаружили, что я тебя знаю, — продолжал Ральф. — Президенту очень понравилось то, что ты нашел нужным сказать.

— Передай ему, — сказал Голд, — что я рад. Передай ему, что я очень старался быть объективным.

— Ты и был объективен, — сказал Ральф, — и он знает об этом. Очень объективен. Мы получили несколько хвалебных рецензий, вроде либермановской, но большинство из них написаны людьми, которые хотят что-нибудь получить. По точности и взвешенности ни одна из них и рядом с твоей не лежала.

— Хочу думать, — сказал Голд, — что я был не слишком кровожаден.

— Ты был в меру кровожаден, — подбодрил его Ральф. — Этот президент благожелательно относится к критике, Брюс, и твои предложения показались ему полезными. В особенности по части синтаксиса и разбивки текстов на абзацы. Кажется, ты понял его лучше, чем кто-либо иной.

— Говоря по правде, Ральф, кое-что меня все же насторожило.

— Что именно, Брюс?

— Если откровенно, Ральф…

— Обязательно откровенно, Брюс.

— Большинство президентов садится за мемуары только после окончания своего срока в Белом Доме. А этот, кажется, начал писать в тот день, когда вступил в должность.

Скромно хохотнув, Ральф согласился.

— Это была моя идея, — признался он. — Он таким образом сделал заявку не на один бестселлер. Он каждый год может выпускать по бестселлеру. Это подняло мой престиж и в его глазах.

— Был и еще один момент, но я решил его не трогать.

— Что еще, Брюс?

— Понимаешь, Ральф, он, вероятно, потратил чертовски много времени из своего первого года президентства на то, чтобы написать о своем первом годе президентства. И тем не менее, нигде в книге он ни словом не обмолвился о том, что был занят работой над этой книгой.

Ральф тихонько кашлянул.

— Пожалуй, это мы упустили из виду. Я рад, что ты ничего не написал об этом.

— Где он нашел время?

— Мы все были рядом и помогали ему, — ответил Ральф. — Не с книгой, конечно, а со всей остальной ерундой, которая входит в обязанности президента. А в книге каждое слово принадлежит ему.

Голд сказал, что понимает.

— Этот президент точно знает, кому и как делегировать ответственность, Брюс. Иначе у него никогда не было бы этой книги. Это было бы похоже на попытки Тристрама Шенди написать историю своей жизни. Брюс, ты помнишь Тристрама Шенди[25] и ту работу, что я у тебя содрал?

— Конечно помню, — сказал Голд с некоторой язвительностью в голосе. — Ты и оценку за нее получил повыше, а потом ее еще и напечатали.

— Я получал более высокие оценки за все работы, которые сдирал у тебя, верно? — напомнил ему Ральф. — Брюс, этот президент очень занятой человек. У него столько обязанностей, что, как бы быстро он их ни выполнял, он не может написать обо всем, даже когда не делает ничего другого, а только пишет о тех вещах, которые обязан делать. Поэтому-то ему и нужна помощь буквально на каждом шагу. Брюс, а ты никогда не думал о том, чтобы поработать в правительстве?

В это мгновение Голд познал, что происходит в сердце, когда оно замирает.

— Нет, — ответил он недрогнувшим голосом. — А что — стоит подумать?

— Это так здорово, Брюс. Здесь устраивают столько вечеринок и девочек столько отламывается. Даже актрис.

— А какого рода работу я бы мог получить?

— Сейчас трудно сказать. Нужно будет поспрашивать. Но у тебя подходящее образование, и я думаю, мы вполне можем использовать твой дар хлестко выражаться. Сию минуту я тебе ничего не могу обещать. Но я не сомневаюсь, это будет что-нибудь очень-очень крупное, если ты скажешь, что подумаешь.

— Я подумаю, — затаив на секунду дыхание, обнаружил свои намерения Голд.

— Ну, тогда я дипломатично прощупаю общественное мнение. Уверен, оно будет в твою пользу. Да, я здесь часто вижусь с Андреа Биддл Коновер. Ты ее помнишь?

— Конечно, — ответил Голд.

— Я в этом не сомневался. Она на тебя глаз положила, когда мы слушали лекции в Фонде.

— Не может быть.

— Точно, положила. И до сих пор к тебе неровно дышит. Я всегда чувствовал, что между вами что-то могло быть.

— Между нами ничего не было, — с сожалением упорствовал Голд. — Она и словом не намекнула.

— Она была слишком скромна.

— Она мне всегда нравилась.

— Она все время спрашивает о тебе.

— Как она?

— Как всегда, прекрасна. Высокая, красивая, веселая, умная. И очень-очень богатая, и у нее такие чудесные, крепкие, великолепные зубы.