Мне было 12 лет, я села на велосипед и поехала в школу - Сабина Дарденн

Я старалась замечать вокруг все больше и больше, чтобы понять, где именно я нахожусь.

В комнате-голгофе я попробовала посмотреть в щелку в оконной шторе. Я увидела железную дорогу, и то немногое, что я могла разглядеть, представляло не слишком-то радостную картину.

Ключи от двери в первой комнате возбуждали меня еще больше, потому что ему случалось оставлять их в замке. Это непреодолимое желание открыть, чтобы увидеть, узнать… очень раздражает, когда тебя где-то заперли и у тебя нет никаких внешних ориентиров. Где были дома банды? А где дом шефа? За нами? Вокруг нас? Куда шли эти поезда? Откуда они приходили?

Наверное, он хотел произвести на меня впечатление, демонстрируя свое оружие, или убедить меня, что он способен эффективно защитить меня. Однажды он вытащил пистолет из бельевой корзины, стоявшей на высоте трех метров на кухонном шкафу, в первой комнате дома, напротив входной двери. Во всяком случае, ему нечего было бояться, я бы его никогда не достала. Хотя мой отец и был жандармом, у меня были очень смутные понятия об этих вещах.

— И для чего он нужен, этот пистолет?

— Иногда сюда заходят странные люди, вот для чего.

Он, видимо, намекал на «кое-кого из банды», хотя я никогда не видела ни одной фигуры, ни одного лица. Если я находилась в этот момент во второй комнате, он тщательно закрывал смежную дверь и шел открывать входную, и, поскольку ставни были закрыты с моей стороны, я ничего не слышала и не видела. Да я и не пыталась узнать, потому что правила предписывали, чтобы я сидела как мышь, не шевелясь и не подавая голоса. Все, что приходило извне, то есть из этой пресловутой штаб-квартиры, созданной моим воображением, представляло смертельную опасность. Я успокаивала себя: «Хорошо, что у него есть оружие, чтобы защитить меня». Это была еще одна часть из сценария, которым он меня пичкал.

В тайнике я по-настоящему страдала клаустрофобией. Я чувствовала себя больной от стен этого ужасного желтого цвета, от этого разлагающегося поролона, мне было то слишком холодно, то слишком жарко в этом сыром погребе, у меня болели зубы. Я пожаловалась ему один раз, всего один раз, потому что он мне ответил: «Если у тебя болят зубы, я их вырву…»

У меня на два года позже менялись зубы. Некоторые молочные зубы еще только должны были выпасть, мне их вырывали, и теперь оставалось четыре, которые надо было удалить. Новые зубы росли, а у них не было места. Я чуть не кричала от зубной боли, и поскольку хлеб был всегда плесневелый, а консервы противные, я нажимала на «Ник-Нак», жесткое печенье, от которого у меня болели десны. Я чуть не плакала, так мне нужна была зубная щетка, но он давал мне ею пользоваться, только когда я поднималась на второй этаж. Это значит, когда он уезжал «в командировку», я вообще не могла чистить зубы. Также я не могла постирать свои трусики, эта возможность предоставлялась мне только наверху, в ванной комнате. Если я использовала воду из канистры, чтобы хотя бы их прополоскать, то у меня не хватало воды для питья. То же самое было и с умыванием лица: у меня не было ничего, ни мыла, ни туалетной рукавички, ни полотенца. Иногда я наливала немного питьевой воды в чашку, чтобы освежить лицо, я вытиралась простыней, которой был накрыт этот жалкий матрас, но все равно чувствовала себя все более и более грязной.

Я все время мечтала о домашней ванне, о хорошо пахнущем мыле и таком чистом и пушистом махровом полотенце… Я спрашивала себя порой, что бы подумали мои родители, если бы увидели меня в этом состоянии, если бы они только знали, как я страдала от этого отталкивающего первобытного мытья, которое меня отнюдь не делало чистой.

Но самое худшее было, когда этот маньяк уезжал, — это наличие гигиенического ведра. Это был кошмар. Я могла его вылить только тогда, когда он возвращался. Если он уезжал на шесть дней, то оно стояло рядом со мной все шесть дней. Я могла лишь в мыслях поносить его, даже если у меня и было желание стучать в стены. В его отсутствие тишина была почти абсолютной. На случай, если «кто-нибудь из банды» или сам шеф могут войти в дом. «Он сможет тебя услышать!»

В действительности мне достаточно было сильно закричать, чтобы меня кто-нибудь услышал. Дверь на лестницу, ведущую в подвал, была всегда закрыта. Но этого правила о соблюдении тишины, к сожалению, я придерживалась до самого конца, настолько я была пронизана страхом. Я полагаю, как и те, кто был здесь до меня.

Однажды, не знаю точно когда, чтобы занять время и забыть, что он придет за мной вечером, чтобы «оттягиваться», я снова решила перерыть весь тот хлам, главным образом потому, что он запретил мне это делать. Мне уже надоело переписывать фразы, осточертело играть в эту идиотскую игру, мне уже все надоело, и самое главное — я не выносила его самого. Я захотела сделать ему назло: «Ах, так ты не хочешь, чтобы я совала нос в твои вещи? Тогда я как раз это и сделаю!»

Я перекапывала все с осторожностью, чтобы он ничего не заметил. Там были части компьютера. Много картонных коробок, которые я оставила в сторонке, потому что они были наставлены друг на друга чуть не до потолка. Если бы я потянула за одну, остальные посыпались бы мне на голову. В этой клетушке было трудно поворачиваться, потому что балка, поддерживающая рельсы, по которым скользила двухсоткилограммовая дверь, ограничивала мои движения. Но рядом со мной находилась коробка из-под обуви, набитая разными бумагами. Я не проводила систематических раскопок, потому что боялась его внезапного прихода. Я случайно наткнулась на блокнот, о котором я совсем не подозревала, что он может иметь отношение к моему похищению. На нем было имя Мишель Мартен. Его жена, мать его двоих детей, но, главное, его сообщница. Но в тот момент, разумеется, это мне ничего не говорило.

Также я нашла три фотографии обнаженной девочки, плохого качества и снятые с низкой точки. Я тотчас же узнала себя: «Это же я!»

Да, это была я в его комнате. Лицо испуганное, опухшие от слез глаза, тело покрыто красными пятнами. Я была еще под воздействием препаратов, это было в первый или второй день, точно не помню.

Я хотела их порвать, но подумала, что, если он придет за ними и не найдет их, я рискую нарваться на большие неприятности. Я их только перепрятала в другое место, в надежде, что, если я когда-нибудь вырвусь из этого ада, я их найду и уничтожу. Мне было так жалко смотреть на себя там, меня едва можно было узнать.

В этой коробке из-под обуви были еще какие-то бумаги, ключи, футляры для ключей. Других фотографий не было. Ключами я не могла воспользоваться в своем тайнике. Я хорошо знала ключ от входной двери, я часто смотрела на него издали.

Я говорила себе, что здесь ничего нет, одни пустяки, которые не смогут скрасить мою жизнь в этой крысиной норе. Поднимаясь с пола, я заметила странную маленькую коробочку, спрятанную в рельсе, который позволял приподнимать дверь в тайник. Эти рельсы были в виде буквы U, и коробочка была поставлена как раз в том месте. Мне удалось ее вытащить. Она была новенькая, но пыльная, и в ней были пули от пистолета. Если судить по внешнему виду, все до единой были на месте. Я подумала, что они подходят к тому пистолету, который он показывал мне наверху. Я положила коробочку на место, уверенная, что, если пули будут здесь, он не сможет воспользоваться своим оружием. Это было глупо, наверняка у него в верхних комнатах были еще пули. Позднее я узнала, что во время обыска в его каморке был найден еще один пистолет. А если бы я сама его нашла, да еще коробка с пулями подходила бы к нему, хватило бы у меня смелости? Бах! И все кончено?

Я все положила на место до его прихода. И вот он пришел, и сказал своим странным голосом с акцентом, который меня раздражал: «Это я…»

Это был своеобразный ритуал, прежде чем он начинал снимать все, что стояло на стеллаже, чтобы приподнять тяжелую дверь и выпустить меня.

Наверху, в комнате-голгофе, было слышно, как проходят поезда, и это было ужасно. Раньше, когда я ночевала у своей бабушки, я тоже слышала железную дорогу, и она мне немного мешала, потому что я плохо засыпала, когда была маленькой. Но у меня была мягкая бабулина подушечка, которую я клала сверху на голову, и так засыпала. Но здесь было гораздо хуже; у меня было впечатление, что каждый поезд проезжает по крыше дома, и они ходили часто. Я их не считала. Через окно мне было их не видно, но на слух я определяла, что их проходило десять, а то и пятнадцать за день, и я уже не могла больше их выносить. Когда я находилась в тайнике, то почти не слышала их, бетонные стены заглушали этот лязг. Но наверху… это был кошмар. Возможно, из-за этого я ненавижу поезда, хотя я и не вспоминаю об этой комнате, но это подсознательно. Даже издалека я хорошо различаю идущий поезд. К сожалению, я вынуждена сейчас каждый день ездить на работу именно в поезде, утром и вечером, из Турне в Брюссель и обратно, и я ненавижу эту челночную жизнь. Надеюсь, что я не погибну во время крушения поезда, иначе на последнем издыхании я прохриплю, что поезд все-таки убил меня!