И отрет Бог всякую слезу - Николай Петрович Гаврилов

там у наших не получается… Бегут наши.

— Не ври. Провокатор твой знакомый, — громче, чем надо, сказал Саша, и глаза его сузились.

— Он из военных. Больших чинов. Можешь не верить, но он говорил правду. — Костя на мгновение замялся и зачем-то опять посмотрел по сторонам. — Слушай…. Только никому. Завтра утром будет объявлена мобилизация. Сборные пункты откроют на Нижнем рынке, на Татарских огородах, Немиге, короче везде. Ближайший к нам на Энгельса. Будет запись добровольцев. Я решил, я пойду… Главное, чтобы мама не узнала.

— Нам же еще нет восемнадцати, — Саша отказывался верить, ему хотелось крикнуть другу в лицо, что этого просто не может быть, но какая-то часть сердца понимала, что Костя говорит правду. Слишком невероятной, необъяснимой была бы такая ложь.

— Скажу, что уже исполнилось. Кто там будет разбираться, — дрожа от осознания собственного решения, ответил Костя. — И еще. Этот знакомый…. Он предложил маме эвакуироваться… Завтра начнут составлять списки предприятий.

— Ты хочешь сказать, что бои могут докатиться и сюда? — выдохнул потрясенный Саша. Но Костя больше ничего не сказал, прижав на прощание палец к губам, он повернулся и медленно пошел к себе домой, походкой человека, который решил для себя что-то важное.

Саша остался стоять столбом посреди двора. Обрывки самых разных мыслей проносились в сознании, создавая там полный хаос. Он одновременно думал о том, что его родители еще ничего не знают, что отца могут эвакуировать вместе с заводом, и что мать Кости сойдет с ума, когда узнает о его решении. Во дворе наступили сумерки, несмотря на приказ о затемнении, многие окна загорелись электрическим светом. В окне Аллы уютно засветился красный абажур. Саша рассеяно смотрел на него, как на напоминание о каком-то далеком, почти забытом сне. Семен Михайлович стоял неподалеку. Историк грустно качал головой, отвечая на какие-то свои собственные мысли. Не в пример другим людям он мог видеть прошлое, а значит и будущее, потому что нет ничего нового под солнцем, и то, что было, всегда будет повторяться, кроме загадочной минойской цивилизации, где жизнь человека была священной.

На первом этаже, за стеклом окна было видно, как Софья Григорьевна купает в детской ванночке своего двухмесячного внука, осторожно придерживая ему головку, чтобы мыло не попало в глаза. Вся атмосфера дома была наполнена спокойствием, пережитое днем волнение источилось и исчезло, привычная прежняя жизнь вернулась в вечерний город. И глядя на это спокойствие догорающего дня, Саша сформировал для себя главную мысль, — он ничего не расскажет родителям, и завтра, как и Костя, тоже пойдет записываться добровольцем на фронт. Возьмут, — не возьмут, это уже второй вопрос, но ему будет не в чем упрекнуть себя; он сделает то, что должен сделать, чтобы потом смело смотреть в глаза людям.

— Господь усмотрит себе жертву. Кровь нас ждет… — неожиданно и громко сказала стоящая у лавочки бабка. Саша вздрогнул, непонимающе посмотрел на нее и, не оглядываясь, пошел в подъезд.

— И было утро, и был вечер, день первый, — произнес Семен Михайлович, направляясь вслед за Сашей, держа в руках связки книг.

IV

Все учреждения Минска начинали работать с девяти часов утра.

Александр вышел из дома в восемь двадцать. Ему предстояло добраться тихими утренними переулками до улицы Советской, пересечь ее, пройти еще три квартала, а затем свернуть на улицу Энгельса, где находилось здание военкомата. План был предельно простой: прибыть в военкомат, сказать, что от волнения забыл документы дома, если это возможно, записаться добровольцем, прибавив себе год, и ждать, что из этого получиться.

День обещал быть жарким. На небе по-прежнему не было ни облачка, мокрая от сока листва деревьев стояла ни шелохнувшись. В высыхающих лужах купались нахохлившиеся голуби. Несмотря на утро рабочего дня, город оказался вымершим. Пусто было на улицах. Томимый каким-то непонятным предчувствием, Саша вышел на Советскую и быстро пошел вдоль трамвайной линии. Обычно суетливая главная улица города тоже оказалась безлюдной, лишь изредка навстречу попадались одинокие прохожие. На повороте на Энгельса стоял длинный старинный дом, на первом этаже находился большой гастроном, со стеклянными витринами, с лепниной на колоннах. Отразившись в этой витрине и морщась от сосущего предчувствия, Саша уже собирался повернуть за угол дома, машинально отмечая взглядом выезжающий из-за поворота трамвай, женщину с девочкой на остановке, как вдруг услышал какой-то гул. Гул шел сверху. Звук приближался по нарастающей, перешел в рев. Тротуар и проезжую часть накрыла какая-то тень.

А в следующую секунду плотная волна воздуха с размаху швырнула его на каменную стену дома. Уши заложило страшным ударом, затем еще одним, — А…аах… Стекла в витрине гастронома вылетели, будто их выбили изнутри. Еще находясь в сознании, каким-то боковым зрением Саша успел заметить, как часть соседнего четырехэтажного дома медленно поползла вниз.

Прошло несколько секунд, прежде чем он пришел в себя. Задыхаясь и кашляя от удара об стену, от вони тротила, от кирпичной пыли, Саша с трудом поднялся на четвереньки. Голова раскалывалась от боли, в ушах стоял непрерывной навязчивый звон. Пытаясь постигнуть причину этого звона, еще полностью не осознавая, что произошло, он медленно, как во сне, обвел глазами мир вокруг себя и увидел пустую улицу, дымящуюся воронку посреди трамвайных путей, и сам искореженный взрывом трамвай с полностью выбитыми стеклами. Трамвай не опрокинуло, звон шел оттуда, видно вагоновожатая намертво зажала рукой рычаг. Больше ничего слышно не было, никаких криков, взрывов и рева самолетов, на улице стояла полная тишина, и в этой тишине непрерывно звенел трамвайный звонок. Вместо части соседнего дома на земле лежала огромная куча битого кирпича. А еще на трамвайной остановке лежали двое.

Пошатываясь, держась руками за голову, Саша поднялся и побежал туда. Первой на асфальте он увидел девочку. Она лежала на спине и казалась абсолютно нетронутой, только сандалии от удара слетели с ног, обнажая белые чистенькие носочки. Мелькнула мысль, что она просто оглушена взрывом. Опустившись перед девочкой на колени, морщась от приступов головокружения, пытаясь ее приподнять, Саша просунул ладонь ей под голову, но тут же отдернул руку обратно. Волосы на ее затылке были мокрыми и горячими от крови. Глаза девочки были полуоткрыты, она часто и коротко дышала.

Совершенно не зная, что надо делать в таких ситуациях, Саша чуть не плача оглянулся по сторонам, но на улице было пусто. Совсем рядом, в метрах трех, на боку лежала женщина в задранном полосатом платье. Женщина лежала, не шевелясь, одна нога ее была оторвана, вокруг темнело огромное пятно. Каким-то шестым чувством Саша понял, что это мать девочки,