Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Жил-был один сильно ученый дяденька. В очках. Как его звали, я не знаю, и честно говоря, знать не хочу, потому что был он дурак, вместе со всей своей ученостью. Как-то раз смотрят: держит он такую круглую зеленую штуку вроде консервы «Сельдь иваси» и отверткой ее ковыряет. Спрашивают его:
– Что это у тебя?
А он говорит:
– Это, – говорит, – черный ящик.
Те говорят:
– Да ты обалдел. Какой же этот ящик, да еще черный? Это, типа, зеленая банка.
А он говорит снисходительным тоном:
– Ваше недоумение понятно ввиду низкого уровня вашего развития. Но я объясню. В теоретическом отношении черным ящиком называется любой объект, структура и внутренние процессы которого нам неизвестны. Например, Кант называл такой объект «вещью в себе». Теперь понятно?
Те говорят:
– Ну ладно. А зачем ты в него отверткой тычешь?
Он говорит:
– Таков процесс познания. Когда я вскрою этот объект, я его постигну, и он перестанет быть «черным ящиком». Или, иначе говоря, из «вещи в себе» станет «вещью для нас».
Те говорят:
– Да нам он и на фиг не нужен.
А он говорит:
– Какое маргинальное мышление!.. Какой обскурантизм!..
А те говорят:
– Мы лучше пойдем.
И ушли. Он еще малость помычал про обскурантизм, про маргинальное мышление, и давай дальше отверткой ширять. И так, и сяк, и стучал по этой штуке – шиш. Тогда говорит:
– Надо, – говорит, – изменить методологию исследования!
И изменил. Взял молоток, зубило, приставил последнее к штуке, да как жахнет сверху молотком. А штука-то была – противотанковая мина; она, не будь дурой, возьми, да и взорвись. Ну и все. И очков даже не нашли. Так пустой гроб на кладбище и поперли. Вот и все.
Политическая
Жил-был однажды мальчик. Звали его Вовочка… Все-все! Молчу.
Лирическая
Жила-была когда-то девочка Алена. Жила она в городе М. Этот город М. – вообще-то город неплохой, даже хороший, только совсем скучный. Его жители ставят будильники на полвосьмого, встают по первому трезвону, завтракают, идут на работу, пашут там как папы Карлы, а потом идут домой. Дома они ужинают, смотрят телевизор, а в одиннадцать часов снова закручивают будильники на полвосьмого и ложатся спать. И так каждый день. И так – всю жизнь.
А ей, Алене, жить хотелось так:
на золотистом берегу —в доме из розового мрамора —повитом диким виноградом —
и чтобы небо всегда было голубым, и волны ласково плескались у песчаной отмели, и пальмы по ночам шумели на ветру.
Шли годы. Девочка Алена стала девушкой, а после – женщиной. А город М. все не менялся, разве что дожди сменялись пылью, пыль – дождями, а за этими дождями приходили холода. Берег не приближался, океанские ветра не долетали, пропадая где-то средь лесных, степных, снова степных, и опять степных, и вновь лесных, болотистых равнин.
Это мне рассказала сама Алена. Я с ней познакомился, когда был в городе М. Она дала свой адрес, но я уехал, и с концами. Бумажку с адресом я куда-то сунул и забыл.
А потом повернулось так, что меня оторвало от дома и понесло по свету – много, много лет. Когда я возвратился, меня уже никто не ждал, да и сам я устал так, что мне хотелось остаться одному, больше ничего.
Я и остался один. Прошли еще годы. И вот однажды я зачем-то рылся в столе, и вдруг оттуда выскользнул пожелтевший, вдвое сложенный листок школьной тетради. Я развернул и увидал: тот самый адрес девушки Алены.
Я вспомнил. И все бросил и помчался в город М. Мне хотелось рассказать Алене, что на далеких берегах, под синим небом, среди пальм, шумящих на ветру – нет розовых дворцов точно так же, как нет их в городе М. А еще мне хотелось сказать, что я не забыл ее.
Но город М. взял да изменился. Новые кварталы стали на месте прежних переулков, и я не нашел ни той улицы, ни нужного дома, хотя ходил и спрашивал. Нет. Никто не мог сказать, даже вспомнить не мог. Я ходил и ходил, сбил подметки, надышался пылью – вот и все. И перестал ходить. Остановился, закурил. Стоял, курил. Вечер был уже рядом. Я докурил и поехал обратно на вокзал.
В маленьком здании было пусто. Я купил билет и вышел на перрон.
Вечер догнал меня. Дальние леса растворились в сумерках. Тянуло жженым угольным дымком. По ту сторону путей кого-то звали домой. Было тепло и очень тихо.
И мне казалось, что я слышу, как скрипит старая земная ось, которой давным-давно надоело ворочать вкруг себя такое же старое, изношенное земное бытие – да уж ничего тут не поделать, хоть умри. Так будет. Так и жить.
Просто сказка
Живем-бываем все мы. Белый свет вокруг. Конечно, правду говоря, не всегда он белый, даже не совсем и свет: бывает, он темнеет, по нему безбожно льют дожди, и облака, сойдясь над нами, расходиться не хотят. Иной раз встанешь, глянешь в окно, да и плюнешь: ишь! глаза б не видели.
И все же – белый свет. Давайте скажем так! Ведь есть что-то в нем, что ни говори – что-то такое, чего ради мы шагаем по нему и ждем чего-то, чувствуем дыхание весны в короткой оттепели, улыбаемся, грустим, встречаем и прощаемся, не замечая, как проходит лето. А оно прошло, и мы лишь – ах! – и хоть беги вдогонку за шальным цыганским сентябрем, через весь город, полный солнечного ветра и летящих листьев. Только поздно. Поздно, да и все равно. Все повторится. И забудется. И повстречается опять: на один миг, один толчок далекой памяти… нахмурился, замешкался, споткнулся, махнул рукой и пошел дальше, не оглядываясь – вот и все.
Всеволод Глуховцев
В раю без перемен
Древо познания добра и зла покачивалось, ветви его дрожали – но лишь потому, что Адам легонько толкал рукою ствол: толкнёт и смотрит задумчиво, и странная улыбка на устах… Он ни с кем не говорил, и никого, кроме древа, не трогал, однако ж, нашлись такие, кто каждой дырке затычка. Один такой, вернее.
Это был, естественно, Сократ. Он и в той жизни любил встрять во всё, что видел, и здесь ему мирно не жилось.
– Эй, дедушка, – сказал с ехидцей он. – Скажи, пожалуйста, а если ты опять вкусишь плода, тебя одного изгонят, или теперь уже всех?
Адам как будто и не слушал. Лишь секунд через десять он медленно свёл взор к Сократу, посмотрел внимательно. Грустная улыбка изменилась, но грустной и осталась… Не сказав ни слова, он отвернулся и вновь занялся древом.
Но от Сократа так просто было не отделаться.
– Слушай, – не унимался он. – Если на древе есть плоды, то они сами упадут, когда созреют. А если нет, то нет. Зачем тогда трясти?..
Конечно, Адам и на этот вопрос отвечать не стал, зато возник Православный мыслитель. Его давно уже поддевали Сократовы выходки, и он проворчал вполголоса:
– Ну, понёс философ свой обычный вздор…
А Сократу только того и надо. Он вскинулся, задорно выставил плюгавую бородёнку:
– Вы что-то имеете против философии, почтеннейший?
Мыслитель был мужчина преначитанный, цитаты из него валились через фразу.
– Не философии, но философов. Они говорят, что ищут – стало быть, ещё не нашли, – отчеканил он слова Тертуллиана.
– Ага! А вы полагаете…
– А ну, хватит! – рявкнул вдруг Неизвестный солдат. – Шпаки! На кухню обоих! По три наряда!
Неизвестный солдат был ефрейтором, отсюда и замашки. Погиб он в сорок пятом, при штурме Кенигсберга, чем страшно гордился.
Мыслитель сник. Грубость на него тяжело влияла. Он чуть не заплакал. Сократу же такое было по колено:
– Слушайте, уважаемый, а почему вы – Неизвестный солдат? Почему не Неизвестный ефрейтор?
– А я вот тебе щас как дам промеж глаз, и ты ушами подавишься, – пообещал Ефрейтор. – И вмиг всё поймёшь.
Тут и Сократ замялся. Он знал, что у воина слова с делом не разойдутся… Помог Соломон.
– Ефрейтор суть старший солдат, – разъяснил он, чуть сузив красивые тёмные глаза. – Следовательно, никакого противоречия здесь нет.
И оглядел свои холёные пальцы, где, увы, не было легендарного перстня с надписью «И это пройдёт» – якобы его отобрал на входе апостол Пётр, заявив, что ЭТО уже не пройдёт.
Сократу ещё хотелось поспорить, но опыт напоминал ему, что сие рискованно. Поэтому он зажевал губами, обдумывая какую-нибудь тему для беседы… и нашлась тема. Он прицепился к Невинно убиенному младенцу:
– Эй, юноша! А вы знаете разницу между женщиной и автоматом по продаже билетов?
Мыслитель поморщился. Сальности тоже оскорбляли его нравственные чувства… Да и вообще он не мог взять в толк, как очутился здесь этот язычник! Ладно там Соломон, Адам, Младенец, с ними всё ясно. Худо-бедно объяснимо и присутствие Ефрейтора, хотя самого его Мыслитель не любил за грубость и буйство… Но Сократ, насмешник и бездельник, которого и сами язычники не вытерпели! Но отец Амвросий!..
Каким путём сюда проник лжесвященник отец Амвросий, душе ортодокса понять было решительно невозможно. Сократ, и тот был не таков. Этот же нагло объявил себя имеющим сан, лаялся со всеми, кроме Ефрейтора (побаивался) и Соломона (бесполезно) и втихаря писал Самому доносы на соседей.
- Зажечь звезду - Софья Ролдугина - Книги магов
- Белое пламя дракона - Илья Крымов - Книги магов
- Тень дракона. Дневник ученицы мага - Нина Сумирэ - Книги магов
- МГУ для ведьмы - Светлана Ушкова - Книги магов
- Школа Сказок - Ирина Эльба - Книги магов
- Легенда о Фейлель - Евгения Куликовская - Книги магов
- Невменяемый отшельник - Юрий Иванович - Книги магов
- Рыскач. Путь истинных магов - Константин Назимов - Книги магов
- Адепт. Том второй. Каникулы - Олег Бубела - Книги магов
- Звезды князя - Виталий Башун - Книги магов