Птичка-«уходи» - Мюриэл Спарк

В конце лета любовник Дафны повез жену в Торки[10]. Несколько дней Дафна в одиночестве слонялась по улицам, потом уехала к Пубе. Она водила старика гулять. Попросила у него взаймы денег, чтобы на неделю съездить в Париж. Тот сказал, что не видит в этом никакого смысла. На другой день домоправительница сказала, что есть желающий купить ее пуделя за тридцать фунтов. Но Дафна уже привязалась к собаке. Она отвергла предложение и написала любовнику в Торки, прося у Него взаймы, чтобы съездить в Париж. От Мартина пришла открытка, где не было ни слова о ее просьбе. «Будь в Лондоне в начале октября», – писал он.

В начале октября начались занятия в школе. В первую же неделю в деревне объявилась жена Мартина и потребовала от Пубы открыть местонахождение Дафны. Тот направил ее в школу, она явилась туда и устроила Дафне скандал.

Позже ей устроила разнос директриса, и Дафна тут же заявила, что уходит. Директриса скоро отошла, потому что учителей не хватало. «Я беспокоилась за девочек», – объяснила она. Приходящий учитель рисования, Хью, уверил Дафну, что в Лондоне она может найти работу получше. В тот же вечер она уехала, Пуба рвал и метал. «Кто же будет по хозяйству, когда у миссис Визи свободный день?» Дафна поняла, почему он не захотел отпустить ее в Париж.

– А вы женитесь на ней, – предложила Дафна. – Тогда она всегда будет под рукой.

Он так и сделал – не прошло и месяца. В Лондоне Дафна сняла комнату, в которой за такую плату обстановка могла быть и получше, зато хозяйка не возражала против пуделя.

Здесь ее нашел Мартин Гринди.

– Мне не нравится твоя жена, – сказала она.

– Наверное, она перехватила твое письмо. Как мне быть с тобой? Что сделать? Какие слова сказать?

Преподавая в школе рисование, Хью Фуллер занимался еще живописью. Он возил Дафну к себе в мастерскую на Эрлз-Корт, и она позировала ему, в задумчивости теребя потрепавшуюся обивку кресла.

О том, чтобы переехать к нему, сказала она, не может быть и речи, но она надеется, что они останутся друзьями.

Он решил, что поторопился с предложением, минуя постель, и попытался исправить промашку.

Дафна завизжала. Он не поверил своим ушам.

– Понимаешь, – объяснила она, – я сейчас ужасно нервная.

Он часто водил ее в Сохо, иногда брал с собой на вечеринки, где она впервые открывала мир, в существование которого прежде не верила. Поэты здесь и впрямь носили длинные волосы, художники ходили с бородами, а двое мужчин переплюнули всех, надев браслеты и серьги. Четверка девиц дружно жила в двух комнатах с огромной старухой негритянкой. Среди знакомых Хью некоторые презирали его за то, что он обучает искусству, другие не видели в этом вреда, коль скоро он бездарность, а третьи восхищались его трудолюбием и щедростью.

Дафна убедилась, что это общество весьма благотворно для ее нервов.

Здесь ей не задавали надоевших вопросов об Африке и, главное, к ней никто не приставал, даже Хью. Работала Дафна в муниципальной школе. Весной, когда занятия кончались рано, можно было пойти к Хью и его приятелям и всей компанией, поражая уличных зевак, заняв весь тротуар и штурмуя автобусы, отправиться на только что открывшуюся художественную выставку. И там Дафна понимала, что приятели Хью живут в мире, который для нее наглухо закрыт. Правда, она стала лучше разбираться в картинах. Может, Хью и впрямь был неисправимый педагог, как заметил один его приятель, но он с наслаждением открывал Дафне глаза на композицию, линию, свет, фактуру и краски.

Однажды ее навестил кузен Крот. Он рассказал, что Майкл, придурковатый сын Греты Касс с Риджентс-парк, женился на женщине десятью годами старше его и теперь эмигрирует в колонию. И хотя Дафна и прежде нет-нет да заскучает, бывало, по родным местам, сейчас она затосковала отчаянно.

– Мне уже скоро возвращаться, – сказала она Кроту. – Я скопила денег на дорогу. Приятно знать, что можешь в любое время вернуться.

Однажды Дафна и Хью сидели с приятелями в пивной в Сохо, как вдруг все разговоры смолкли. Дафна оглянулась и увидела, что вниманием всех завладел вошедший с улицы жгучий брюнет, худощавый, лет сорока с небольшим. Через минуту все снова заговорили, кто-то хихикнул, и все время кто-нибудь посматривал в сторону пришедшего.

– Ральф Мерсер, – шепнули Дафне. – Кто?

– Ральф Мерсер, романист. Кажется, они с Хью однокашники. Довольно популярный романист.

– Понятно, – сказала Дафна, – он и держится, как популярный.

Хью брал у стойки заказ. Романист увидел его, и они немного поговорили. Потом Хью привел его и познакомил со своими. Романист сел рядом с Дафной.

– Вы мне кое-кого напоминаете, – сказал он, – она была из Африки.

– Я сама из Африки, – сказала Дафна.

– Ты часто здесь бываешь? – спросил его Хью.

– Нет, просто шел мимо…

Какая-то девица густо, по-мужски фыркнула.

– Блажь, – сказала она.

– Он довольно мил, – сказал Хью, когда тот ушел. – При его известности…

– А вы слышали, – спросил кто-то старообразный, – как он сказал: «Мне как художнику?..» Смешно, правда?

– А что, он и есть художник, – сказал Хью, – в том смысле, что…

Но за общим смехом его не услышали.

Несколько дней спустя Хью сказал Дафне:

– Я получил письмо от Ральфа Мерсера.

– От кого?

– От того романиста, которого мы видели в пивной. Он просит твой адрес.

– Зачем, не знаешь?

– Наверное, ты ему понравилась.

– Он женат?

– Нет. Он живет с матерью. В общем, я послал ему твой адрес. Ты не возражаешь?

– Конечно возражаю. Я не почтовая открытка, чтобы пускать меня по рукам. Боюсь, я не захочу тебя больше видеть.

– Знаешь, – сказал Хью, – хорошо, что у нас ничего не было. Я, понимаешь, не очень гожусь для женщин.

– Не знаю, что тебе ответить, – сказала она.

– Надеюсь, Ральф Мерсер тебе понравится. Он очень обеспеченный человек. Интересная личность.

– Я не собираюсь с ним видеться, – сказала Дафна.

Ее связь с Ральфом Мерсером продолжалась два года. Она увлеклась им до самозабвения и соответственно высоко была вознесена в глазах прочей свиты, в которую входило избранное число писателей и без числа народу из мира кино. Ее квартира в Хампстеде была выстлана серыми коврами, обставлена дорогой и модной шведской мебелью. Друзья Ральфа по-всякому обхаживали ее, весь день обрывали телефон, приносили цветы и билеты в театр.

Первые три месяца Ральф не отходил от нее ни на шаг. Она рассказала ему о своем детстве, о Чакате, о ферме, о дорпе, о Дональде Клути, о Старом Тейсе. Ральф требовал еще и еще. «Мне нужно знать все, что тебя окружало, каждую подробность. Любить – значит стирать с карты белые пятна». Столь оригинальный подход необычайно обострил ее память. Она вспомнила события, пролежавшие впотьмах пятнадцать и больше лет. Она уже смекала, какие рассказы придутся ему по вкусу – например, история вражды между Старым Тейсом и Чакатой, узлом связавшей честь и месть. Получив однажды от Чакаты письмо, она смогла одной фразой завершить повесть жизни Дональда Клути: он умер от пьянства. Это скромное даяние она вручила Ральфу, гордясь собой, поскольку из этого явствовало, что знание человека и его судьбы ей тоже доступно, хотя она и не романистка. «Я всегда, – сказала она, – спрашивала, пьяный он или трезвый, и он всегда отвечал правду». А позже в тот день мысль о смерти Дональда Клути сразила ее, и она неутешно разрыдалась.

Миссис Чаката, сообщили из дому, разделила судьбу Дональда – по тем же причинам. И эту новость Дафна понесла на алтарь. Романист воспринял ее сдержаннее, чем предыдущую. «Старому Тейсу уже не удастся отомстить», – добавила она в пояснение, отлично зная, что после удара Старый Тейс глуп и беспомощен. Друзья писали ей из колонии, что миссис Чаката уже давно ложится без револьвера: «Старый Тейс не обращает на нее никакого внимания. Он обо всем забыл».

– Смерть перехитрила Старого Тейса, – сказала Дафна.

– Очень мелодраматично, – заметил Ральф.

Не предупреждая ее, Ральф стал исчезать на дни и целые недели. Перепуганная Дафна звонила его матери.

– Даже не представляю, где он может быть, – отвечала та. – Уж такой он человек, милочка. Одно мучение с ним.

Спустя много времени она скажет Дафне:

– Я люблю сына, но скажу как на духу: он мне не нравится.

Миссис Мерсер была набожной женщиной. Ральф любил мать, но она ему не нравилась. У него часто бывали нервные срывы.

– Я должен, – говорил он, – творить. Для этого мне требуется одиночество. Поэтому я и отлучаюсь.

– Понятно, – сказала Дафна.

– Если ты еще раз скажешь это слово, я тебя ударю.

И в ту же минуту ударил ее, хотя она не сказала ни слова.

Позже она сказала ему:

– Ты бы хоть предупреждал, когда уезжаешь, мне было бы спокойнее. А так я схожу с ума.

– Отлично. Сегодня вечером я уезжаю.