Про Лису (Сборник) (СИ) - Светлая Марина

Но чаще всего ночами он корпел над нотной тетрадью. Чуть заметно в воздухе вздрагивали пальцы, будто бы он играл. Но играть было нельзя. Чтобы не разбудить ее. Она теперь не выносила музыки. И она никогда не выносила того, что он сочинял. «Ты здорово играешь, но писать тебе нельзя!» — заявила она ему однажды. Пианист был отвратительным композитором и знал это. Но все-таки писал — почти тайком. И толком сам ни разу не слышал того, что сочинил — разве когда на репетициях пробовал что-то сыграть, если оставался один.

Сделав глоток, Пианист поморщился, потом выглянул в окно и подумал, что зря Лиса не взяла зонта — наверняка дождь пойдет. Лето было сырое и удушливое. И тоже давило невыносимой тяжестью.

С этой вялой мыслью он направился в гостиную, где стояло фортепиано. Кофе отставил на столик, примостил теперь уже основательно потрепанную нотную тетрадь на пюпитр. Пальцы любовно пробежали по клавишам, и он почувствовал привычную истому, накатывавшую на него, когда он слышал музыку, исходившую от него самого. Пожалуй, его любовь к игре была совсем немного меньше его любви к Лисе. Хотя в душе он никогда не отделял ее от музыки.

Открыв дверь своим ключом, Лиса самым первым услышала фортепиано. Звуки вились вокруг нее нестройным и прерывающимся потоком. Наверное, это и есть музыка. Та музыка, которой был наполнен ее мир, но в котором она больше не могла находиться. При первых же аккордах, раздававшихся поблизости, у нее начинала раскалываться голова, и подступала тошнота.

Ей удавалось жить без музыки, пока она была одна. Теперь, рядом с Пианистом, ей казалось, что она лишает его чего-то очень важного, в чем заключена вся его жизнь. И была уверена, что должна выпустить его из клетки собственных кошмаров. Ему и своих довольно. Но лишь привязывалась к нему все сильнее с каждой минутой, прожитой рядом. Понимая, что без него жизнь ее потеряет последний смысл. И оставалась с ним. И ненавидела себя за свой эгоизм.

Этим утром Лиса бродила по городу дольше обычного, подходила к реке, уходила в парк. Не замечая разразившегося ливня, она радовалась пустынным улицам. И никак не могла решиться вернуться, испытывая стыд, разрывающий изнутри каждую клетку кожи.

Как она посмотрит ему в глаза?

Ноги сами принесли ее домой. В прихожей Лиса сбросила на пол промокший насквозь плащ, скинула туфли и прошлепала в гостиную, оставляя за собой дорожку из капель стекающей с кончиков волос воды. И в наступившей тишине, не глядя на Пианиста, села с ним рядом.

— Что за бестолочь! — раздраженно сказал он, едва взглянув на нее. — Хоть бы зашла куда-нибудь переждать дождь! Неужели все закрыто?

— От дождя не будет никакого вреда, — негромко отозвалась Лиса.

— Разумеется, бронхит совершенно безобидная болезнь, моя дорогая. Тебе нужна горячая ванна. Пойдем, я наберу.

— Не надо. Ты репетировал. Я сама, — сказала она, продолжая сидеть рядом.

Пианист повернулся к ней, оценивающе посмотрел на каплю воды, висевшую на крошечной прядке у виска — ее вечно непослушный завиток удрученно поник. Потом быстро промокнул указательным и большим пальцем. И улыбнулся, отчего его лицо растеряло резкие линии, сделавшись мальчишески мягким.

— Я могу отрепетировать и после. Пойдем.

Он вскочил со стула и потянул ее за собой. Лиса послушно поплелась за ним в ванную, где белый холодный кафель в отвратительный розовый цветочек был единственным в квартире, кто знал тайну Лисы…

Прошел ровно месяц с их встречи в поезде Париж — Брест, когда она проснулась от накатывавшей волнами тошноты. За окном начинался рассвет. Пианист еще не вернулся — наверняка задержался у Бернабе. Этот болван часто заставлял их играть до того часа, когда в заведение начинали заглядывать посетители, желающие выпить первую чашку кофе.

После того, как подобное повторилось в третий раз, Лиса отправилась к врачу. Чтобы услышать то, к чему была совсем не готова.

У нее не может быть ребенка.

У нее не должно быть ребенка!

Такие, как она, обязаны уходить бесследно, а не умиляться коротеньким штанишкам и платьицам. В ней не было ничего доброго и живого, чем она могла бы поделиться с маленьким глупым существом, которое решило появиться на этом свете среди руин, ненависти, шталагов и прочей мерзости. В мире, где она мечтает лишь о тишине.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Она злилась на себя, злилась на Пианиста, обвиняя его во всех смертных грехах.

Он продолжал привязывать ее к себе! И это было большим свинством с его стороны.

В очередное утро, когда она снова заперлась в уборной, сдерживая звуки вырывающихся из горла спазмов, Лиса решилась. Ребенка не будет. Всего-то и нужно — найти врача. Деньги у нее есть.

Вода, шумно ударившись о дно ванны, горячей струей полилась из крана.

Пианист пробовал температуру рукой и о чем-то напряженно думал. Когда горячий пар чуть развеялся, и была достигнута золотая середина между кипятком и айсбергами, он удовлетворенно улыбнулся.

— Почти треть своей жизни я хотел набрать тебе воды в ванну и приготовить чаю, — с улыбкой сказал он. — Первое есть, пошел за вторым.

С этими словами он оставил ее одну.

Пальцы почему-то дрожали. Он чиркал спички одну за другой, те отказывались загораться и ломались. Он продолжал думать. Хотел бы остановиться, но это было невозможно и невыносимо одновременно. Нужно прекратить. Его окончательный выбор очевиден. Беда в том, что он не знал, подходит ли такой выбор ей. Она всегда ускользала от него, не оставаясь рядом дольше, чем до того момента, как он начинал действовать ей на нервы.

Может быть, с его стороны великодушнее было бы сойти с того проклятого поезда. Или уйти теперь. Но он не мог уйти. Слишком хорошо понимал, что если она задыхается с ним, то он теперь задохнется без нее.

Пианист успел ощутить разницу между тем, чтобы чувствовать теплую кожу ее щеки на своем плече, когда она, наконец, засыпала после очередного вскрика среди ночи. И тем, чтобы жить одеревеневшим, без чувств вовсе. Он слишком долго чувствовал себя одеревеневшим. Оказалось, нет. Внутри живой. А теперь содрал с себя деревянный чехол, разбив пальцы в кровь.

Черт! Деревянный чехол. Все знают, как он называется.

И никто, ни один человек на земле не видел его таким, каким видела его Лиса. Ей он мог позволить. И никому больше. После шталага мог.

Наконец конфорка зажглась, и он поставил на плиту чайник. Потом вынул из пачки, лежавшей на подоконнике, сигарету. И прикурил от плиты же — он бы не выдержал очередной пытки спичками. Руки по-прежнему дрожали.

Лиса опять уходила от него. Среди дождя ей было лучше. Можно обманывать себя дальше. А можно жить с этим.

Потом он потянулся к подвесному шкафчику и достал банку с чаем. Она была трогательно подписана ее рукой по-английски. Его это забавляло. В их репертуаре почему-то никогда не было песен на английском, хотя она их раньше пела на репетициях. Они тогда здорово веселились. На концертах Лиса была другая.

Пианист насыпал чаю в заварник и залил кипятком. Потом сел за стол и стал ждать.

Он ждал недолго. Лиса появилась на кухне, под самый подбородок закутанная в его халат. Своих не было. Всегда не терпела халаты. Но после ванной с удовольствием надевала его, являя собой презабавнейшее зрелище: подол шлейфом тащился по полу, а из рукавов были заметны лишь отполированные ногти.

Подошла к Пианисту сзади, обняла крепко за плечи и потерлась щекой о его щеку.

— Дай сигарету, — попросила негромко.

Он вынул из кармана брюк примятую картонную пачку и протянул ей. Потом встал, налил в чашку чаю и поставил на стол. Пошарил по полкам, достал бумажный пакет с купленным этим утром печеньем и пересыпал его на тарелку. Наконец, сел напротив и, глядя, как она затягивается, мысленно выругался. Все на свете он отдал бы за то, чтобы снова слышать ее голос, когда она поет. Не выдержал. Откинулся на высокую витую спинку стула и сказал:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Пойдешь вечером к Бернабе? Послушала бы, как мы играем с парнями. Все лучше, чем в театре.