Живые и мертвые, или Племянник из шкафа - Светлана Тулина

Впрочем, не спал в нашем доме не я один. Скрипка давно уже смолкла, но из комнаты Холмса тянуло едкими ароматами, то довольно приятными, то исключительно тошнотворными, а в районе четырёх утра запахло палёным и я услышал хлопок и сдавленное ругательство — похоже, один из химических экспериментов завершился не слишком удачно.

Ночь за окном постепенно выцветала, чернильная беспросветность уступала место серой промозглости. Позёвывая, прошёл фонарщик, гася уличное освещение. Остановился поболтать с булочником. Я разглядывал их с подозрением, пытаясь понять — каждый ли день булочник открывает свою лавку в такую рань, или это что-то из ряда вон? И фонарщик — тот же он самый, что зажигал горелки уличных фонарей вчера вечером? И эти случайные прохожие — так ли уж они случайны? И не слишком ли подозрительно выпирает карман вон у того бродяги, что устроился перекусить прямо на крыльце соседнего дома? А этот кэбмен — не слишком ли медленно он едет?

— Доброе утро, Ватсон! Вы готовы к неожиданностям?

Я так увлёкся поисками ответов на самому себе задаваемые вопросы, что утреннее приветствие Холмса прозвучало для меня буквально громом небесным. Но не успел я ответить утвердительно и даже, возможно, слегка возмутиться высказанным в мой адрес сомнениям, как снизу раздался пронзительный звонок, а потом скрип отворяемой двери, неразборчивые переговоры и, наконец, лёгкие стремительные шаги по ступеням лестницы, ведущей на второй этаж.

Вскочив с подоконника, на котором просидел большую часть ночи, я поспешил занять позицию с тем расчётом, чтобы оказаться у вошедшего за спиной, и заранее сунул руку в карман халата, нащупывая оружие. Холмс проводил меня странным взглядом, выражение которого я осмелился счесть одобрительным, чуть шевельнул бровью, но ничего не сказал.

Наш гость не выглядел чудовищем. Впрочем, я отлично помнил дагеррографии, а на них он тоже казался вполне симпатичным молодым человеком, спортивным и ловким, не более и не менее. Может быть, ухоженным излишне для военного, каковым он являлся в недавнем прошлом, но недостаточно для претензии на звание лондонского денди. Я ожидал чего-то подобного и был готов. А вот к чему я совершенно не был готов, так это к тому, что в мирном спокойствии лондонской гостиной мне снова доведётся увидеть ту самую еле уловимую и чрезвычайно редкую эманацию, которую не способен передать ни один дагеррограф и которую я надеялся более не увидеть уже никогда.

Молодой человек сильно нервничал — но это я заметил позже.

Холмс предпочёл перейти сразу к делу и выложил на стол перед гостем чек с тем видом, с которым удачливый игрок в карты выкладывает на ломберный столик флешь-рояль.

— Несколько дней назад ваш дядя поручил мне уладить одно деликатное семейное дело, — сказал он довольно холодно, разглядывая нашего гостя. — Мне было поручено заплатить шантажисту всю требуемую сумму в обмен на обещание с его стороны в течение ближайших двух месяцев не обнародовать определённые факты вашей биографии. Так как после первой присланной по почте угрозы шантажист более никак не проявлял себя, мне пришлось дополнительно провести некие действия по установлению его личности, чтобы не ошибиться при вручении суммы. Счастлив вам сообщить, что розыск был завершён успешно. Чек ваш. Можете забирать.

— Что вы такое говорите?! — воскликнул было молодой человек, но тут же осёкся и замолчал, окончательно тушуясь под пристальным взглядом Холмса. На протяжении всей речи знаменитого детектива я с жадным любопытством рассматривал нашего гостя. Он совершенно не умел скрывать своих чувств: то краснел как маков цвет, то бледнел до полуобморочной синевы, то порывался вскочить, то снова обессиленно падал на кресло. Попытавшись было в первый момент машинально взять чек, он тут же отдёрнул руку, словно обжёгшись, и теперь с одинаковыми отчаянием и ужасом смотрел то на моего компаньона, то на этот чек, лежащий на столике между ними. Словно узкий листок бумаги был змеёй, готовой в любой момент стремительным броском атаковать и вонзить в него ядовитое жало. Какие яркие эмоции, какая экспрессия! К тому же — волосы… густые, курчавые, зачёсанные волной назад по молодёжной моде и совершенно естественные. Эти роскошные кудри и сами по себе внушали мне сильные сомнения, а уж в сочетании со щегольскими усиками… нет, это не может быть парик, я же вижу отдельные волоски. Неужели первое впечатление оказалось обманчивым? Я пригляделся внимательнее — и убедился, что некроэманация никуда не делась. Не могу описать, как это выглядит — словно бы лёгкое свечение или чуть иной оттенок кожи, не присущий никому из живых.

Ошибки не было. Уильям Честерлей был мёртв. Вот уже — я пригляделся — как минимум, три года. Но скорее все пять.

А я-то ещё голову ломал, почему вдруг в воздушном-то флоте — и лейтенант колонель, подполковник, а не командир крыла, что было бы куда естественнее. Всё правильно — хотя особые бригады и приписаны к воздушному флоту Её Величества, но чины там сохранились пехотные.

Особые бригады.

Оружие массового поражения, самый жуткий ужас минувшей войны, бригады безжалостных и великолепно тренированных живых мертвецов. Высший генералитет кайзера предпочёл покончить с собой чуть ли не полным составом, когда стало известно, что на Берлин сброшено две бригады, а ведь в каждой бригаде было всего лишь по шесть неживых единиц.

Но как далеко, однако, шагнула наука! Первые экземпляры выглядели совершенно иначе, их никто и никогда не мог бы принять за живых людей. Лысые, с грубой кожей и ограниченной мимикой, они и по виду куда более напоминали настоящее оружие, когда эстетика приносится в жертву целесообразности и во главу угла ставится неуязвимость. Они внушали ужас и омерзение одним своим видом. По сравнению с ними Уильям Честерлей выглядел как арабский скакун, прекрасный, тонконогий и нервный, рядом с битюгами-тяжеловозами, к тому же ещё и закованными в уродливую боевую броню. Но при этом он наверняка был ничуть не менее опасен чем те, самые первые, страшные даже на вид. Скорее наоборот — вряд ли Питер работал над усовершенствованием лишь внешних характеристик. Интересно, остановят ли столь совершенную модель разрывные бронебойные пули, которыми заряжен мой револьвер? Или же для задержания столь грозного противника следует сразу задействовать скрытые возможности моей механистической правой руки? Пули из твёрдого кислорода — страшная штука, против них не устоит любая защита. Но как же жаль уничтожать такую красоту! Я поймал себя на мысли, что любуюсь нашим гостем, как мог бы любоваться, к примеру, коралловым аспидом, самой ядовитой гадиной планеты, но при этом прекрасной до изумления. Надеюсь, он не сделает какую-нибудь глупость, ибо мне бы очень не хотелось применять многоствольную картечницу Гатлинга. Не потому, что в помещении это может быть смертельно опасно, хотя в этом и есть свой резон. Просто если бы в невообразимо мирной довоенной дали мы с моим коллегой Питером не увлеклись бы концепцией — о! исключительно умозрительной! — идеального солдата и не пришли бы к выводу, что таковой солдат должен быть обязательно мёртвым, ибо лишь мёртвого невозможно убить — может быть, тогда не было бы залитых кровью развалин Берлина и выжженной Герники, мёртвых руин Касабланки и заваленной обрубками тел Хиросимы? Или, хотя бы, я не чувствовал бы каждый раз острого стыда за своих детей — а они ведь действительно были нашими с Питером детьми, те, самые первые, уродливые и безжалостные.

Я сбежал из проекта. На передовую, да, но всё равно — сбежал. Не мог больше выдерживать ответственности. А Питер остался. И другие тоже. И они доработали методику, а, может быть, сумели создать более удачную сыворотку, причём ещё тогда, в самом начале войны. И если бы я так старательно не отгораживался от всего, связанного с особыми проектами, я бы знал об этом.

— Можете не волноваться, молодой человек, — продолжил меж тем Холмс, рассматривая нашего гостя с интересом энтомолога, обнаружившего новую разновидность личинки и собирающегося украсить ею свою коллекцию. — Вашего дядю совершенно не интересовала личность шантажиста. Интересно, кстати — а почему? Может быть, он догадывался? Или даже был уверен? Впрочем, сейчас это уже не важно. А важно, что он настаивал на полной конфиденциальности и обращаться в полицию не намерен. Я же — лицо частное, и хотя порой сотрудничаю со Скотленд-ярдом, но не в этом случае. Я поздравляю вас с чистой победой, юноша, вы всё прекрасно рассчитали и нанесли удар в самый удачный момент; профессор Мориарти — и тот, пожалуй, не смог бы создать более изощрённого плана. Дело ведь не только и не столько в деньгах, правда? Ну конечно же, не в деньгах! Что такое деньги? Фикция. Другое дело — свобода от ежедневных нотаций всяких маразматиков. В последнее время вы часто ссорились с дядей, и это понятно. Сэр Ричард сделался просто несносен, обращался с вами точно с ребёнком, отданным ему на попечение и воспитание, не желал слушать никаких разумных доводов. Что же вам оставалось делать? Вас можно понять. Старому зануде стоило преподнести хороший урок. Вам не откажешь в стратегическом мышлении, время удара рассчитано мастерски! Именно сейчас, когда вот-вот будет подан на утверждение разработанный партией гуманистов законопроект, её лидер не мог допустить огласки некоторых нюансов вашей военной карьеры. Браво, юноша! Ваш тонкий расчёт полностью оправдался! Представляю реакцию прессы, если бы ей стало известно, что родной племянник сэра Ричарда — один из тех самых недолюдей, удаления которых с нашей планеты как раз и должен был потребовать от короны пресловутый билль его партии. О какой чистоте человеческой расы в таком случае вообще может идти речь? Да над ними бы смеялась вся Британия! Поздравляю вас, юноша, ловкий ход. Полная свобода и весьма приятная сумма чеком на предъявителя — о чём ещё можно мечтать?