Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь - Алана Инош

– Ну-у, – разочарованно протянули зрители.

– Да я не в обиде, – вздохнула Твердяна. – С тех пор как я, ещё будучи подмастерьем, по своей же глупости получила пучок волшбы в лицо, поцеловать меня не всякая девушка пожелает.

Душу Крылинки глодала злая печаль: как горько было не оказаться той «не всякой», способной преодолеть боль и дотянуться до губ Твердяны!

Некоторое время спустя она жевала большой прямоугольный пряник, шагая по каменистой тропинке рядом с оружейницей. Та заботливо подавала ей руку на особенно крутых и труднопроходимых местах и изредка с улыбкой отщипывала белыми зубами кусочки пряника, когда девушка в порыве щедрости протягивала его к её рту. Шли они по чудесным местам: сосны одухотворённо тянулись в чистую недосягаемость неба, на зелёном бархате молодой травы хотелось растянуться и заснуть, а приветливое солнце любовно обнимало землю лучами. Узнав, что родительница Крылинки – кожевенных дел мастерица Медведица, Твердяна оживилась:

– Так я как раз её и разыскиваю: мне тридцать самых прочных кож надобны для защитных передников работницам моей кузни. Когда мы с тобою у ручья повстречались, я спросить у тебя хотела, правильно ли я в Седой Ключ иду: в первый раз я в ваших местах… А ты меня чуть дубиной не огрела! Грозная какая!

Вновь пронзительно-сладкий лучик её белозубой улыбки юрко пробрался Крылинке за пазуху и отыскал сердце, вызволив на свободу смех, смущённый и отрывистый. Она удивилась его звуку, ставшему для неё таким непривычным…

– Испугалась, что ль? – усмехнулась Твердяна.

– Сама не знаю, – чуть слышно проронила Крылинка. – Я… людям не очень-то верю теперь. Доводилось обжигаться…

Призраки былых обид приподнялись было из своих могил… и тут же лопнули радужными пузырями в свете ласкового взгляда Твердяны. Холодная выбоина в душе, которую они занимали весь этот год, заполнилась ожиданием чего-то прекрасного, волнующего, из неприглядной ямы став чистым прудом с белыми чашами кувшинок и снежнокрылыми птицами-лебедями…

– Когда ж ты обжечься-то успела, такая юная? – задумчиво коснулась её щеки шероховатыми пальцами Твердяна.

– В том году, – вздохнула девушка, но вспоминать былое, подёрнутое горькой дымкой, уже не хотелось.

– Меня ты не бойся, – серьёзно сказала оружейница. – Я плохого тебе не желаю и зла не замышляю.

А тем временем они подошли к дому. Мать выпучила глаза и поперхнулась, увидев вошедшую следом за Крылинкой гостью, но сделала над собою усилие и улыбнулась.

– Э… здрава будь, гостья незнакомая, – поклонилась она. – Как тебя звать-величать? С чем пожаловала к нам?

– И тебе здравия, хозяйка, – с достоинством молвила оружейница, кланяясь в ответ и обнажая голову. – Твердяной Черносмолой меня кличут. Дело у меня к супруге твоей, Медведице: кожи надобны.

– Ах! Уф… Кожи, говоришь? – всплеснула мать руками с видимым облегчением. – Так этого добра у Медведицы полно, найдётся всё, что нужно. От нас ещё никто не уходил недовольным!

Про себя она, видимо, подумала, что Крылинка с Лаладиного гулянья суженую себе привела, и слегка испугалась грозной и внушительной носительницы ожоговых шрамов. Однако услышав, что цель у той чисто деловая, сразу приободрилась и пригласила Твердяну отобедать.

К обеду явилась с работы глава семейства. Медвежевато ввалившись в дом, она ополоснула лицо из поданного супругой тазика, утёрлась вышитым рушником и только потом заметила гостью.

– Это к тебе за кожами пришли, – тут же сочла нужным сообщить мать Крылинки.

– Добро! – кивнула Медведица. – Товар найдётся. А как покупательницу звать?

Твердяна представилась. Хозяйка дома с поклоном молвила:

– Наслышана я о твоём славном роде, ведущем начало от самой Смилины… А велика ли кузня у тебя?

– Двадцать девять работниц, я сама – тридцатая, – ответила Твердяна. – Это пока… В грядущем, быть может, и расширимся. Я пещеру Смилины на Кузнечной горе хочу снова в дело пустить, кузню там возродить: сильное это место, дух Огуни там пребывает. Лучшего для кузнечного дела и не найти.

Обед был роскошен: блины с рыбой, молодой барашек со свежей весенней зеленью, кулебяка, пироги, кисель, меды да зелья хмельные… Все светлые дни Лаладиного гулянья мать старалась, готовя праздничные кушанья: а ну как Крылинка судьбу свою найдёт? Встретить дорогую гостью следовало достойно в любой из дней, вот Годава и не жалела ни снеди, ни сил, стряпая разносолы и накрывая щедрый стол. Старшие сёстры Крылинки, как две капли воды похожие на Медведицу, только помоложе, уплетали всё за обе щеки, нахваливая матушкины вкусности, а та, затаив вздох, поглядывала на Твердяну со смесью опасливого любопытства и уважительного трепета.

После обеда занялись делом. Готовых кож требуемой выделки и толщины нашлось только двадцать, а за недостающими покупательнице было предложено подойти попозже, когда они подоспеют – на том и порешили. Медведица радушно пригласила Твердяну погостить в доме несколько деньков: отпрыском уж очень славного рода была оружейница, и Медведица с супругой почли за честь принимать её у себя. Чинно поблагодарив, Твердяна приняла приглашение.

– Истопи-ка баньку к вечеру погорячее, мать, – распорядилась глава семейства, обращаясь к супруге. – Надобно гостью уважить, попарить вволюшку.

– А то как же! Обязательно надо, – с приветливой готовностью отозвалась та. – Всенепременно будет сделано, не изволь беспокоиться!

Отдохнув, Медведица со старшими дочерьми-кошками снова ушли на работу, а Годава как бы невзначай полюбопытствовала:

– А ты сама семейная аль холостая будешь, гостьюшка дорогая?

С удовольствием цедя из кубка крепкий брусничный мёд на душистых травах, Твердяна отвечала:

– Нет у меня покуда супруги. Не обзавелась ещё, но знаки в снах мне уж приходили.

– Значит, скоро судьбу свою встретишь, – с улыбкой вздохнула мать Крылинки. – А что родительницы твои – живы, здравствуют ли?

– Благодарю, обе здравствуют, – сказала Твердяна. – Две сестры есть у меня ещё: одна в Светлореченском княжестве замуж вышла, а другая посвятила жизнь служению Лаладе – на роднике при Тихой Роще нашла свою стезю.

Ночь тихо дышала звёздным покоем, но не было мира на душе у Крылинки. Мерещилось ей в сладостной бессоннице, что стояла она на пороге светлого дома, в котором жило золотое, нестерпимо сияющее существо – счастье. Так рвалось сердце в наполненный тихим светом терем, чтобы дотронуться до полупрозрачных пальцев этого чуда, что не улежала Крылинка в постели и вышла в сад. Там она, обняв шершавый ствол яблони, устремила взор на мерцающий драгоценными россыпями бархатно-чёрный полог неба, и губы её от зовущей вдаль светлой тоски шевельнулись… Песня расправила крылья и вырвалась из груди – сперва беззвучно, а потом голос проснулся, прорезался после годичных блужданий по чертогу молчаливых размышлений и одиночества. Этот год, в течение которого она ни разу не разомкнула губ для весёлых песнопений, казался пыльной и серой дорогой длиною в вечность, а сейчас Крылинка наконец свернула с неё в высокое разнотравье, наполненное кузнечиковым звоном…