Тайфун - Владимир Возовиков

И выходит, брат, у Иванушкина-то и дух, и стойкость оказались покрепче, чем у иного атлета. Я понял, почему он на всякое трудное дело вызывался: ему доказать хотелось — прежде всего себе доказать, что может равняться с сильнейшими. Не высовывайся он из общей шеренги, служи тихонько — был бы середнячок из середнячков, с которого много не спросишь. А враг-то спросит при случае по высшему счету — вот что он интуитивно, может быть, понимал, вот к чему готовил себя… (Да, представь, он все-таки прыгнул через коня!)

Разговорились мы с Иванушкиным, а он — про зазнобу свою: красивая, мол, заносчивая девица. Но все равно, говорит, докажу, что стою ее. И ведь докажет, я думаю. Придется его как-нибудь отпустить в поселок…

К чему я тебе все это нишу? А хочу отцовские слова напомнить: старайся понять, в чем нуждается человек, чтобы настоящим воином стать. Не здесь ли начало нашей командирской работы? Мне Иванушкин говорит: спасибо, товарищ капитан, — гоняли вы меня на занятиях больше других и не сердились, если у меня не получалось. Знал бы он, как не сердился!.. Да, но это хорошо: устремления наши совпадали, хотя главного-то я сразу не разгадал в нем. А ведь часто молодому солдату хочется совсем не того, что действительно ему необходимо. И вот тут, командир, не ошибись!..

Что, брат, утомил я тебя сентенциями? Скажешь, воспользовался родственными узами — и в письмах поучает. Да я ведь для того это, Гришенька, чтобы все у тебя шло, как надо. Не стало вашего батьки, и мне за тебя вдвойне беспокойно. Все же я старший, и потом у нас тут передний край, где человек виднее…

Матери-то пиши почаще…»

* * *

…Дагаев шел быстро, надеясь вот-вот встретить отставшего солдата. Лыжня хорошо различалась в поределой тьме, но уже блеснул за деревьями красноватый трепетный свет: условный пожар еще полыхал на дороге, а Воронова не было, и осенила неприятная догадка — дефиле теперь, конечно, охраняется.

Дагаев повернул глубже в лес, поднялся по склону в обход гривы, снял лыжи, надвинул капюшон маскхалата на самые глаза и пополз к дороге, вниз, глубоко зарываясь в мягкий лесной снег. Он полз на свет из темноты, это давало ему преимущество перед наблюдателями «противника». «Спасибо за огонек, товарищ посредник». И все же он едва не нарвался на засаду. Из близкого ельничка вдруг пахнуло табачным дымком. Дагаев замер, потом осторожно отполз, обогнул опасное место.

Все то же стелющееся пламя мерцало на дороге, озаряя людей и тягач, оттаскивающий «сожженные» машины, но Дагаева мало обрадовало созерцание дел собственных рук. Возле огня стояли уже знакомый человек с повязкой посредника на рукаве полушубка и… Воронов. Опираясь на снятые лыжи, он слушал офицера, устало опустив голову. Любая попытка выручить Воронова не имела смысла — он во власти посредника, значит, выведен из строя, а мертвых не спасают.

Дагаев видел, как посредник указал Воронову на тягач, и солдат медленно побрел к машине…

На обратном пути Дагаев откровенно спрашивал себя: как же такое случилось с Вороновым? Ну пусть ему труднее, чем другим, — разве не приходилось прежде брать на тяжелые задания молодых солдат? И ведь держались! Или Воронов считает, что особенные лишения не для него, а если и готов делить их с другими, то лишь до того предела, который сам себе положит?.. Однако почему же все-таки именно Воронову чаще других выпадали освобождения от трудов ратных? Разве один он побивает рекорды на стадионе, играет в ансамбле? Вон как поет Нехай, а предложи ему на выбор — ехать на занятие в тридцатиградусный мороз или петь в самодеятельном концерте в это же время, — пожалуй, обидится: «Що ж вы мэне за пивня приймаете чи що?» Ему, конечно, как и всякому другому, не слишком приятно мерзнуть в боевой машине и не спать сутками, но есть гордость солдата-разведчика, и она всего превыше. И есть сознание необходимости, а с ним — сознание того, что именно в своем главном солдатском ремесле ты обретаешь себя как мужчина и воин — на всю жизнь.

Понимает ли это рядовой Воронов?

Память услужливо выпячивала подробности из первых дней службы Воронова…

Вот командир спрашивает новичков, есть ли среди них спортсмены-разрядники, и выходит из строя тоненький солдат в длинной гимнастерке — руки теряются в рукавах. Воронов… Потом командир вызывает музыкантов, художников, плясунов — и снова выходит Воронов. «Да у вас букет талантов! — смеется командир. — Смотрите, как бы не заездили»…

Не заездили. Когда в первый раз объявили общий сбор и пришлось совершить марш-бросок, чемпион по стометровке Воронов через полчаса раскис, и его буквально тащили на руках те же молодые солдаты, из-за него и оценку взводу снизили… А вот стоит он перед Дагаевым, покорно выслушивая упреки за плохо обслуженный агрегат машины, и, выбрав момент, виновато объясняет: у него-де руки грубеют от ледяного металла и технических масел, а потому он вечером не сможет играть на своем изящном инструменте и не знает, как быть, — ансамбль участвует в городском конкурсе. Дагаев готов взорваться, но его останавливает смущенный взгляд Воронова, брошенный на агрегат: «Сам вижу — плохо, но я же старался, правда… Мой знакомый, йог-любитель, говорил: делай, не думая, что тебе велят, и ты не сделаешь ничего выдающегося… Вот у меня пока так и выходит». И Дагаев смеется…

Дагаев, чертыхнувшись, остановился, — похоже, он потерял колею, потому что лыжи вдруг зарылись в сугроб. Он стоял посреди небольшой поляны, окруженный вихревой воронкой метели — очередной снежный заряд был кратковременным, но мощным. Дагаев мог без опаски идти наугад, но снег на отлогом лесном склоне оказался рыхлым и шагать по целине было тяжело. Медленно пересек поляну, снег под деревьями падал реже, и колея снова оказалась под ногами, словно ее подбросил кто-то, вдруг сообразивший, что взять лейтенанта на испуг не удастся.

…Не в том ли письме, что пришло в первый месяц службы Воронова, разгадка всех теперешних вопросов?.. Дагаев нередко получает письма от родителей солдат, потому что сам не чурается писать первым. Разные приходят письма, а вчитаешься — очень похожие тем, что в словах и что за словами. Радость, если сын хорошо служит, обрывки вестей о жизни солдатских матерей и отцов, наказы «держать сынка построже, чтоб не разбаловался…»

То письмо было особенным, может, оттого и помнится оно почти дословно: «Толик пишет мне, что вы душевный и умный человек… Толик у нас один, и вы понимаете, конечно, как он нам дорог… Душа у него тонкая, хрупкая, и я, как мать, обращаюсь к вашему сердцу и такту, уверенная, что вы поймете меня правильно… Толик у нас развитой и разносторонний, ему в армии тяжело будет без любимых занятий. Я понимаю, там нет условий, чтобы талантливый мальчик во всем проявил себя, но что-то, наверное, сделать можно. Прошу вас, как мать, приглядитесь к нему внимательнее, поберегите, где можно… Очень надеюсь…»

Письмо неприятно настораживало, но трудно не размякнуть, если обращаются к твоим душевным достоинствам, признавая их несомненное наличие. Возможно, сам того не замечая, стал оберегать Толика от чрезмерных усилий? Или захотелось доказать: в армии, мол, тоже существуют условия для проявления всех наклонностей и талантов? И забыл, какой главный талант нужен Толику! Ни мастером спорта, ни мастером живописи, ни мастером рояля Толик не станет, если не откроет в себе таланта бойца. Где ж его открывать, как не на службе, а лейтенант Дагаев и на службе умудрился возвести вокруг Толика невидимые тепличные стенки! Такие ли уж они невидимые — разве Дагаев не слышал сегодня солдатских намеков?

Но Воронов все-таки попросился в группу. Неужто понял, что совершает ошибку, почувствовал ложность собственного положения? Или отношение других солдат стало его задевать и решил от амбиции — «вот я вам докажу!»?.. Или только славы захотелось?.. Да, он боялся вылета в тыл «противника» еще там, на построении, теперь-то Дагаев не сомневается. Слава, она жжется… Как бы там ни было, взял его не зря! Пусть парень снова показал спину, натерпевшись холода и нахлебавшись метели, — это случилось все-таки на учении, в бою с условным противником. Значит, еще не поздно…

Разведчики встретили командира вопросительными взглядами.

— Остался там, — сдержанно сказал Дагаев. — Взяли его.

Не оставляя времени для вопросов, двинулся от опушки напрямую к скале по твердому снегу долины. Заряды пурги становились слабее и короче, смутное пятно луны временами просвечивало в летящих клочьях туч; в один из таких моментов Дагаев и разглядел впереди скалу. Его догадка подтверждалась: даже с подветренной стороны скала была белой от налипшего снега. Навстречу неожиданно выдвинулась человеческая фигура и голосом Амурко потребовала пароль.

— «Мария»! — громко и с облегчением отозвался Дагаев, различив за спиной сержанта еще четверых. Значит, и они только-только пришли. Сержант докладывал, слегка наклоняясь к Дагаеву от бьющего в спину ветра: боевая группа задачу выполнила. После первого боя они, оказывается, отошли поглубже в горы, чтобы устроить новую засаду. В результате еще дважды нападали на колонны «противника» и каждый раз останавливали их. В группе потерь нет.