Проводник смерти - Андрей Воронин

— Грамотно устраиваешься, — похвалил Федор Григорьевич. — Аккуратно.

— Привычка, — рассеянно ответил Илларион, присаживаясь на корточки у кострища. Он вынул из нагрудного кармана линялой камуфляжной куртки сигареты, вставил одну в уголок своего насмешливого рта, прутиком выкатил из догорающего костра уголек, прикурил сигарету и бросил уголек обратно в костер.

— Хорошо у тебя здесь, Федор Григорьевич! — протянул он, вытирая о траву испачканные углем пальцы. — Даже уезжать жалко.

— Здрасьте-пожалуйста, — опешил егерь. — Только приехал, и уже уезжать? Что так сразу?

— Ну, почему же сразу? — Забродов пожал плечами. — Пару дней, как всегда, погощу. Но уезжать-то все равно придется. А когда помру, и вовсе сюда не попаду.

О! — вдруг оживился он. — Идея! Напишу завещание, и в нем отдельным пунктом: так, мол, и так, желаю быть похороненным на кладбище деревни Зинцово, что в Завидовском заповеднике…

— Ну, как есть дурак, — проворчал Нефедов, тоже опускаясь на корточки. — Кто же о таких вещах говорит? Да и рановато тебе о смерти думать.

— А я, Федор Григорьевич, о ней лет с двадцати думаю, — серьезно ответил Илларион. — Работа у меня такая… была. Одно время, помнится, даже и не надеялся, что в своей земле похоронят.

— Как же ты живешь-то? — глядя на переливы красного жара от пепелища, спросил егерь. — С такими мыслями?

— Хорошо живу, — спокойно ответил Илларион. — Ты пойми, Григорьевич: помнить о смерти и бояться ее — разные вещи. Когда все время помнишь, что ты не вечен, живешь как-то… полнее, что ли. Больше успеваешь, да и чувствуешь острее.

— И не боишься? — недоверчиво переспросил егерь.

Илларион пожал плечами.

— Да как тебе сказать. Не то, чтобы боюсь, а… ну, не хочу, пожалуй. Организм, он ведь дурак, ему ничего не втолкуешь. Ему, бедняге, дико: как же это — все останется, а меня не будет?

— И как же ты справляешься? — с неподдельным интересом спросил Федор Григорьевич. Ему действительно было интересно. Илларион непостижимым образом ухитрялся повернуть любой, самый мимолетный и пустой разговор так, что собеседник потом долго чесал в затылке и удивлялся: как же это ему самому не пришло в голову? Вот и сейчас Федор Григорьевич поймал себя на том, что, оказывается, прожил всю жизнь с таким чувством, словно впереди у него тысяча лет. А ведь, если задуматься, осталось-то всего ничего…

— Как справляюсь? — переспросил Илларион. — Да как все, так и я. Голова на что? Не могу же я позволить скелету собой командовать.

— Какому скелету? — удивился егерь.

— Да своему скелету, какому же еще!

— Ох, и здоров же ты языком чесать, — проворчал Нефедов, бросая окурок в горячую золу. Бумажный мундштук сразу потемнел, задымился и вдруг весело вспыхнул по всей длине, в считанные секунды сгорев дотла. — Ты мне лучше скажи, только без обид: с чего это козлихин пацан решил, что ты браконьер?

— А, — оживился Илларион, — доложили, значит!

Ну, пойдем.

Они подошли к машине, и Забродов распахнул дверцу багажника. В багажнике влажной спутанной грудой громоздилась сеть. Нефедов поднял брови: сеть как-то совершенно не вязалась с тем, что он знал об Илларионе.

— Это он, наверное, подсмотрел, как я сеть вытаскивал, — сказал Забродов. — Не хмурься, Григорьевич, рыбы в ней почти не было. Видно, недавно поставили.

Надеюсь, ты не думаешь, что это мое хозяйство?;

— Не волнуйся, — проворчал Нефедов. — Хозяйство знакомое. У нас в деревне только козлихин зять такие плетет. Что-то Колька мудрить начал. Мальчонку подослал…

— Колька — это такой здоровенный, белобрысый? — уточнил Илларион. — На глазок лет тридцать — тридцать пять, немного косолапит… Он?

— Вылитый, — сказал удивленный Нефедов.

— Ну, так он, наверное, заболел. Рука у него болит, и еще челюсть. И шея наверняка не ворочается. Можешь пойти, навестить больного. А вот это, Забродов нырнул в салон машины и вернулся с обшарпанным одноствольным дробовиком в руках, — вот это ему гостинец. Я бы его ленточкой перевязал, да взять ее негде.

— Ну, стервец, — принимая дробовик, сказал Нефедов.

— Надеюсь, не я? — испуганно спросил Илларион.

Глаза его при этом смеялись.

— Не ты, не ты… Ах, стервец! Предупреждал ведь я его… Да что тут предупреждать! Жить-то надо.

— Это точно, — сказал Забродов. — Жить надо прямо сейчас, а на то, что будет через полсотни лет, наплевать.

— Представь себе, — буркнул Нефедов, переламывая ружье и нюхая патронник.

— Патрон — вот, — сказал Илларион, вынимая из кармана ядовито-зеленый картонный цилиндрик и протягивая его егерю. — Не нюхай, не нюхай, выстрелить он не успел.

— Теперь ясно, почему ты в кустах сидел, — откликнулся Федор Григорьевич, со щелчком ставя ствол на место и пряча патрон в карман дождевика.

— Да не сидел я в кустах! Лежал себе на травке…

Ты мне, между прочим, чуть руку не оттоптал.

— Лежал он… Интересно, где тебя научили так лежать? Да ладно, ладно, это я так… Знаю, что все равно не скажешь. В разведке, что ли, служил?

— Ну, вот видишь, — сказал Илларион, — ты сам ответил на все свои вопросы.

— Неужто догадался? — обрадовался егерь.

— А вот это я не знаю, — виновато ответил Забродов.

* * *

Через три дня бывший инструктор учебного центра спецназа ГРУ Илларион Забродов вышел на крыльцо сторожки, в которой обитал егерь Нефедов, и с удовольствием потянулся, хрустнув суставами.

Было начало шестого, солнце еще не взошло, и предутренний воздух приятно холодил обнаженный торс отставного спецназовца. Илларион глубоко вдохнул и резко выдохнул, сбежал с крыльца, высоко подпрыгнул и бросился бежать по грунтовке, которая начиналась сразу за подворьем Нефедова, взяв с места убийственно быстрый темп. Откуда-то с веселым лаем вывернулся бестолковый Бубен и помчался рядом, норовя ухватить за штанину. Этот бездельник сразу сдружился с Забродовым.

«Два сапога пара», — сказал по этому поводу суровый Федор Григорьевич.

Километра через полтора пес отстал, вернувшись на кордон, и дальше Забродов побежал один. Бежать по лесу было легко — воздух здесь был гораздо чище, чем на Малой Грузинской, и вдоволь напоенные кислородом мышцы, казалось, совсем не чувствовали усталости. Добежав до деревенской околицы и всполошив собак, Илларион повернул обратно, с удовольствием ощущая, как последствия вчерашнего прощального ужина покидают организм через открытые поры.

Ему было хорошо. Сейчас он переживал один из очень редких в его жизни моментов. Его устраивало все без исключения: погода, воздух, вчерашний ужин, сегодняшняя пробежка, состояние природы и собственного организма, и даже предстоящее возвращение в Москву, по которой он успел соскучиться. Его ждали книги и неторопливые беседы за чаем со старым антикваром Пигулевским, а также язвительные споры со старинным другом и сослуживцем Андреем Мещеряковым, который все никак не мог дослужиться до генерала, и огни вечерней Москвы — все то, из-за чего он не мог покинуть город и окончательно перебраться в какую-нибудь лесную сторожку.

Даже ставшее за последние годы привычным ощущение ненужности и бесцельности собственного существования, с которым Иллариону приходилось бороться днем и ночью, отошло куда-то на задний план, уступив место простой и незатейливой радости жизни. «Все живое — трава», — вспомнилось Иллариону название прочитанного когда-то давным-давно романа. Помнится, дело было на полигоне, книга попала ему в руки совершенно случайно, и он просмотрел ее по диагонали за вечер — это была фантастика, к которой капитан Забродов относился со снисходительной скукой. Как и следовало ожидать, содержание романа в подметки не годилось названию, но само название накрепко засело в памяти — была в нем маленькая частичка какой-то последней правды.

Закончив зарядку, он умылся у колодца и вернулся в дом, где уже горел огонь в плите, посапывал, древний эмалированный чайник, и шипела посреди стола, распространяя вкусные запахи, большая закопченная сковорода. Федор Григорьевич кухарил, держа в зубах неизменную беломорину. Это получалось у него сноровисто и ловко — он был вдов уже десять лет. Замужняя дочь давным-давно перебралась в город, так что с кастрюлями и сковородками егерь Нефедов управлялся ничуть не хуже, чем с ружьем, топором или конской упряжью.

— Набегался? — бросил он на Иллариона быстрый взгляд из-под густых нависающих бровей. — Экий ты… прямо как боровик. Свежий, крепкий, так и хочется пальцем потыкать.

— Не стесняйся, — разрешил Илларион и сделал грудь колесом.

Федор Григорьевич только хмыкнул, затягиваясь папиросой и вороша дрова в плите.

— Железный ты мужик, Илларион, — сказал он. — Все тебе нипочем. Неужто голова после вчерашнего не болит?