Становление личности. Избранные труды - Гордон Олпорт

Немного позже, в сороковые годы, я познакомился с Питером Э. Беточчи, ныне профессором философии Бостонского университета, преданным персоналистской школе мышления и хорошо знающим психологическую теорию. Много лет у нас были частые дружеские споры в печати и вне ее. Одобряя общее направление моих мыслей, он хотел бы, чтобы я согласился с действующей силой « Я » и во многом с волюнтаризмом. Против этого я возражаю, но глубоко ценю его философский контроль и его дружбу.

Предложение от Чарльза Стоуна из Дартмута разорвало мою связь с Гарвардом на четыре года. В Ганновере я оказался в приятной и более раскрепощенной атмосфере, обрел свободу следовать собственным склонностям. Я помогал с общим вводным курсом и преподавал социальную психологию и психологию личности. На время летних сессий я обычно возвращался преподавать в Гарвард. Библиотека Бейкера в длинные зимние дни в Ганновере снабжала меня немецкими журналами, так что я мог не отставать от идей в области типологии, гештальта и понимания. Еще со времени диссертации меня посещали мысли о написании общей книги по личности. Ганновер дал мне возможность читать и размышлять над этим проектом. В качестве одного из продуктов этих размышлений я могу упомянуть мой первый профессиональный доклад, предложенный на IX Международном Конгрессе в Йеле в 1929 году. Он назывался «Что такое черта личности?» (What Is a Trait of Personality? 1931). Проблема структуры личности уже занимала много места в моих мыслях. Я вернулся к теме через 36 лет в выступлении перед Американской психологической ассоциацией в 1965 году с благодарностью за присуждение мне награды за выдающийся научный вклад. Я назвал его «Еще раз о чертах» (Traits Revisited).

В числе моих студентов в Дартмуте были Хэдли Кентрил, Генри Одберт, Леонард Дуб, и все они последовали за мной в Гарвард для получения докторской степени. Когда Мак-Дугалл покинул Гарвард, там оказалась брешь в области социальной психологии. В 1928 году Боринг пригласил меня вернуться в качестве доцента, но только в сентябре 1930 года я окончательно получил это академическое назначение. Читателю очевидно, что с 1915 года я был глубоко привязан к Гарварду – увлечение, продолжающееся по сей день.

1930–1946

По возвращении в Кембридж началось безумие. В Ганновере я установил редакционные взаимоотношения с журналом «Psychological Bulletin», отвечая за обзорные статьи в области социальной психологии, и у меня сформировалась привычка читать «Psychological Abstracts» от корки до корки (привычку вскоре погасили конкурирующие стимулы). В итоге я чувствовал себя неплохо знакомым с современной мне областью социальной психологии, и потому наслаждался семинарами и дискуссиями за ланчем с моими коллегами: Борингом, Праттом, Биб-Сентером, Чэпменом, Мюрреем, Уайтом и другими. Аспиранты в области социальной психологии образовали группу, которую мы назвали «Групповым разумом». Несколько лет мы встречались для обсуждения исследовательских программ друг друга в области установок, экспрессивного поведения, пропаганды и радио. Из Англии на время приехал Филипп Вернон и привез уйму инициатив. С ним я смог начать два исследования, на длительное время сохранившие свое значение: «Исследования выразительных движений» (Studies in Expressive Movement, 1933) и «Изучение ценностей» (A Study of Values, 1931). Оба эти проекта покоились на моем собственном «немецком» фундаменте, но воодушевлялись энергией Вернона. «Изучение ценностей» явилось попыткой эмпирического установления шести первичных измерений личностных ценностей, определенных моим берлинским учителем Эдуардом Шпрангером: теоретического, экономического, эстетического, социального, политического и религиозного. Полученный в результате тест, хотя и во многих отношениях нетрадиционный, показал с годами удивительную жизнеспособность. Гарднер Линдсей помогал в его пересмотре в 1951, а затем в 1960-м годах. Я считаю, что измерительный инструмент в области личности гораздо лучше, если он базируется на хорошем априорном анализе, а не на факторных или других незапланированно полученных измерениях.

Мое упоминание Вернона и Линдсея подводит меня к теплому и благодарному признанию счастливого сотрудничества с моими студентами, сотрудничества, которым я наслаждался. В моих совместных публикациях (см. библиографию в «The Person in Psychology») в качестве соавторов, помимо Вернона и Линдсея, встречаются имена Хэдли Кэнтрила, Генри Одберта, Лео Постмена, Джерома Брунера, Бернарда Крэмера, Джеймса Гиллеспи, Томаса Петтигрю и дюжины других. Могу только надеяться, что они разделяли мое удовлетворение нашим совместным трудом.

В тридцатые годы психология быстро развивалась. Под влиянием мировых событий (депрессия, приход к власти Гитлера, угроза войны и другие трещины в социальном здании) усиливался социальный акцент исследований. Оказалось, что социальных психологов сравнительно мало. Таким образом, на меня ложилась большая ответственность. Совет исследований по социальным наукам (Social Science Research Council) и национальный Совет по исследованиям (National Research Council) хотели меня видеть в своих комиссиях; «Журнал патологической и социальной психологии» (Journal of Abnormal and Social Psychology) хотел видеть меня в качестве редактора. После того, как Боринг успешно провел заключительную разделительную черту между философией и психологией в Гарварде, он захотел, чтобы я принял руководство теперь уже окончательно независимым факультетом психологии. К нему присоединился Лешли, и я оказался третьим постоянным человеком в штате (1937). Удивительным для меня было избрание президентом Американской психологической ассоциации (American Psychological Association) на 1939 год.

Но самым важным событием этого десятилетия для меня была публикация моей книги «Личность: психологическая интерпретация» (Personality: A Psychological Interpretation, 1937). Как я уже сказал, эта книга «варилась» в моей голове с аспирантских дней. Я стремился дать психологическое определение области личности, как я ее вижу. Конечно, на мое ви́дение повлияли знакомство с социальной этикой, англо-американским эмпиризмом и немецкими структурной и персоналистической теориями. Я хотел сформулировать, насколько это было уместно, экспериментальную науку, но главное – хотел получить «образ человека», который позволил бы нам полностью тестировать любые демократические и человеческие возможности, которыми он может обладать. Я не думал о человеке как врожденно «хорошем», но я убежден, что, вообще говоря, американские психологи недооценивали человека, изображая его как пучок несвязных тенденций к реагированию. Я писал книгу не для какой-то конкретной аудитории. Я написал ее просто потому, что чувствовал, что должен определить новую область психологии личности, как я ее видел. Хотя существовали книги в родственных областях психогигиены и патологической психологии, свой подход я рассматривал как находящийся в традициях академической психологии, и чувствовал, что акцент должен быть на норме, а не на патологии. Хотелось также избежать жаргона и попытаться выразить свои мысли на правильном английском языке. В результате одни читатели восприняли книгу как сложную и претенциозную, другие назвали ее «классической», и в течение двадцати пяти лет она занимала положение более или менее стандартного чтения в этой области. Возможно, главное ее значение в том, что она определила (впервые) темы, которые хорошо сделанные тексты в области личности обязаны охватить.

Для утверждения главного положения (что возможна основательная психология человеческой личности) я должен был придумать и принять ряд довольно новых опорных положений. Главное среди них – понятие функциональной автономии . Далее, продолжил я, ни одна теория мотивации не может быть адекватной, если базируется на исключительном примате влечений и на реактивных аспектах человеческой природы. Я не решился использовать понятие цели Мак-Дугалла, потому что оно было связано с сомнительной теорией инстинктов. Я считал, что в течение жизни мотивы могут подвергаться и обычно подвергаются радикальным изменениям, и что движущая сила лежит в продолжающих действовать в настоящее время структурах личности, а не в каком-то анахроническом обусловливании прошлых мотивов. В книге также подчеркивалась игнорировавшаяся ранее тема выразительного поведения и выделялась проблема нормативного критерия зрелости. Книга затрагивала эпистемологическую проблему познания нами других личностей и вновь и вновь повторяла вызов, состоящий в том, что любая адекватная психология личности должна иметь дело с неотъемлемой уникальностью каждой личностной структуры. Естественно, последнее утверждение скандализировало читателей, считавших, что чтобы учесть индивидуальность человека, достаточно рассматривать ее как точку пересечения общих измерений. Я никогда не имел в виду, что дифференциальная психология неприменима к психологии личности, но настаивал, что наша наука виновна в игнорировании проблемы структурообразования. Когда в конце концов я предпринял полную переделку этого текста в целях модификации материала и упрощения изложения, то выбрал название «Структура и развитие личности» (Pattern and Growth in Personality, 1961).