Шахиня - Леопольд Захер-Мазох

Бирон двинулся вперед, остальные последовали за ним.

Когда они вошли в покои царицы, несчастная женщина лежала в глубоком бреду. Возле нее не было никого, кроме ее лейб-медиков и графини Шуваловой в качестве дежурной гофдамы. Бирон знаком приказал им покинуть комнату, потом очень тихо подошел к ложу больной, тогда как другие остались стоять в дверях. Уже начинали сгущаться сумерки, свечей зажечь не успели, и тяжелые гардины на окнах еще больше затемняли покои.

Анна на какое-то время очнулась и задержала взгляд полуостекленевших глаз на своем любимце, затем едва слышно спросила:

– Кто тут?

– Я, Бирон, ваше величество!

– Ты?

– Я пришел узнать, как ваше величество себя чувствует.

– Получше, Бирон, получше, – пробормотала царица, – только почему ты называешь меня «величеством»?

– Мы не одни...

– Не одни? – бедная, запуганная кошмарными видениями женщина привстала в постели и огляделась по сторонам; заметив в глубине комнаты неясные очертания трех мужчин, она издала пронзительный крик и вцепилась в герцога. – Что им нужно, – в страхе прошептала она, – это Долгоруковы, которых ты велел обезглавить, они обвиняют меня и тебя, Бирон, тоже.

– Что это тебе пришло в голову.

– Вот смотри, смотри, – закричала царица, – князь Василий[24] держит в руках свою голову и приглашает нас сыграть ею в кегли. Почему пол такой красный, Бирон, откуда здесь так много крови, я не проливала ее, я ведь на коленях умоляла тебя пощадить его, что им от меня нужно, прикажи позвать гренадеров, пусть они в них стреляют. Прочь с глаз моих! Прочь!

– Успокойся, – проговорил потрясенный Бирон, – то, что ты видишь там, вовсе не призраки; это Остерман, Миних и Лёвенвольде, твои преданные друзья, они пришли справиться о твоем самочувствии.

– Действительно, – пробормотала Анна.

– В самом деле, ваше величество, – промолвил Остерман, подходя ближе.

Императрица какое-то время оцепенело вглядывалась в него, потом начала, казалось, что-то искать, роясь в подушках.

– Где мое завещание? – спросила она наконец. – У меня забрали его.

– Завещание у меня в руках, – сказал Остерман, – запечатанное большой государственной печатью, в том виде, в каком ваше величество и передало его мне.

– Что говорит народ о моей болезни? – внезапно воскликнула Анна. – Он уже знает, что я вот-вот умру?

– Народ надеется, что ваше величество еще долго всем нам на благо процарствует, – молвил в ответ государственный канцлер.

– Так, – пробормотала Анна, – а почему он на это надеется?

– Потому что любит тебя, – быстро ответил Бирон, – но, с другой стороны, он опасается, что ты выберешь такую наследницу, от которой можно ожидать мало хорошего.

– Ты имеешь в виду герцогиню Брауншвейгскую? – спросила Анна.

– Да.

– Ее не любят? – опять спросила царица.

– Не любят уже по той причине, что она чужестранка, – сказал Бирон, – а вот ее сына Ивана, который родился в России и которого, как следует надеяться, воспитают русским, напротив, с удовольствием видели бы твоим преемником на троне.

– Но я хочу, чтобы мне наследовала герцогиня, – крикнула царица с плаксивым упрямством ребенка.

– Тогда ты хочешь погибели ее и всех нас, – возразил Бирон.

– Как только она вступит на престол, следует опасаться кровавой революции, которая всем нам может стоить жизни, – добавил Остерман.

– Что же мне теперь делать? – спросила Анна, беспомощно стараясь преодолеть охватившее ее слабоумие.

– Я составил текст нового завещания, которое учитывает пожелания твоего народа... – начал Бирон.

– Да ведь Иван еще лежит в колыбели, как же он сможет править, – сказала Анна и начала хрипло смеяться.

– В действие будет приведен механизм регентства...

– Понимаю, – пробормотала Анна.

– Ты подпишешь его?

– Да.

Бирон зажег свечу, Остерман обмакнул в чернила перо и подал его царице, которая попыталась было писать.

– У меня не получается, – в бессилии сказала она.

Бирон расстелил завещание на ночном столике и, водя ее рукой, помог ей. Когда он торопливо прятал у себя документ, перо выпало из ее слабой руки, и чернила разбрызгались по шелковому одеялу.

– Погоди! – внезапно закричала она. – Оставь! Что это я там подписала? Дай мне бумагу обратно, злодей, я больше не желаю подписывать смертные приговоры. Хватит, довольно, довольно! – она упала на подушки и какое-то время не подавала признаков жизни.

– Она мертва? – спросил Остерман.

Бирон склонился над ней и неуверенно пожал плечами, после этого он отворил дверь и позвал лейб-медика и ее придворных дам. На несколько мгновений ее снова привели в чувство, потом горячечный бред возобновился у нее с удвоенной силой. Бирон со своими ставленниками теперь оставил покои царицы, чтобы на месте незамедлительно отдать все распоряжения в случае смерти императрицы.

Последовала страшная ночь. Императрице виделось, как из земли вставали все жертвы ее жестокого царствования и бесконечной чередой проносились мимо нее по воздуху. Люди с отделенными от туловища, окровавленными головами, другие с растерзанными спинами и еще другие, нашедшие себе могилу в снегах Сибири. Они рыдали и клялись, что были ни в чем не виновны… Утром следующего дня, двадцать восьмого октября тысяча семьсот сорокового года, императрица Анна умерла. Завещание было без промедления обнародовано и Иван Шестой провозглашен императором. Час спустя делегаты от Сената, духовенства и знати под предводительством Остермана явились к Бирону и в подписанном всеми письме смиренно просили его взять на себя бремя регентства при несовершеннолетнем еще царе, что бывший конюх[25] милостиво и пообещал им сделать.

Население Петербурга было сильно возбуждено. Императрицу Анну не любили, но к герцогу испытывали отвращение и ненавидели его.

Тысячи людей толпились перед императорским дворцом, безбоязненно выражая свое недовольство.

– Вот так подарочек мы получили, – говорила симпатичная, крепко сбитая торговка яйцами, в пару к цветастой юбке надевшая овечий полушубок и торговавшая своей снедью из глубокой овальной корзины, – сперва нас напугали этой заморской герцогиней, чтобы потом сделать еще хуже и все передать этому кровопивцу.

– Теперь он потребует именовать себя их императорским величеством, точно великий князь, – резонно вставил мужчина с русой бородой, несший на голове поднос с ликерами, – вот прохвост.

– Я все никак не могу взять в толк, почему гвардейцы-то ведут себя так спокойно, – прошептал купец в длинном, подпоясанном синим кушаком армяке и широкополой фетровой шляпе на голове, – на кой ляд нам сдались чужаки, разве у нас русских людей нет с настоящей царской кровью?

– Кого вы имеете в виду? – спросил крестьянин с коротким обушком за поясом и волосами, остриженными в кружок.

– Кого же еще, как не великую княжну Елизавету Петровну, – вмешался в разговор какой-то солдат.

– Конечно, зачем нам невесть откуда взявшиеся пришельцы, – пробормотал продавец ликеров, – когда у нас есть законная императрица, дочь Петра Великого?

– Если бы хоть кто-нибудь решился начать, – раздались голоса в кучке солдат, – вся армия и весь народ последовали бы за ним, но ведь и генералы-то все сплошь иноземцы и сговорились с этим тираном, чтобы сгубить нас.

– Боже, помоги нам, – вздохнула торговка яйцами.

– Бог далече, милая женщина, – возразил купец, – а пословица недаром гласит: «Бог-то бог, да сам не будь плох».

6

Макиавелли[26] в женском обличье

Едва Бирон захватил в свои руки бразды правления, он не стал заигрывать со своими подданными, повел себя еще более высокомерно и самовластно, чем прежде. Он ежедневно унижал старую знать, к которой питал жгучую ненависть, так как она отказывалась принять его, выскочку, в свой круг, и так увлекся мыслью о мести, что забыл даже вознаградить приверженцев. Напрасно в первую очередь Миних ждал обещанного ему назначения на пост верховного главнокомандующего армией и флотом. Прождав три дня, он решил напомнить Бирону о его посулах.

– Это дело сейчас не самое срочное, – выслушав его, возразил герцог с насмешливой улыбкой, – мы при случае еще вернемся к разговору на эту тему.

– Когда я смогу напомнить об этом вашему императорскому высочеству? – с прежним верноподданнейшим смирением спросил гордый победитель османского полумесяца.

– Когда у меня для этого будет более подходящее настроение, – ответил Бирон, – может, завтра, а может быть, только через год.

– Это последнее слово вашего высочества? – запинаясь, пробормотал побледнев Миних.

– Уж не собираетесь ли вы, генерал, мне предписывать, – закричал Бирон, внезапно вскакивая с кресла, – как мне следует вознаграждать своих слуг? Я никому не позволю диктовать себе, я не императрица Анна, я буду управлять вами так, как вы того заслуживаете – железным скипетром.