НРЗБ - Александр Жолковский

«Хильда наверняка усмотрит тут символический любовный акт, если не изнасилование в миниатюре. Но ведь женщина могла бы быть и некрасивой, старой, это мог бы быть мальчик или даже мужчина. Суть в том, что на короткий миг с нас обоих слетела маска и стало видно то, что НА САМОМ ДЕЛЕ. Когда она улыбнулась мне, беспомощно вывернув шею, мы оба знали, что́ она хочет этим сказать — что вот она споткнулась, что ей неудобно передо мной, что она видит, что я это вижу и что несмотря на ломоту в висках она мне нравится».

Между тем, подошла официантка, на вид совсем девочка, он попросил жасминного чаю и объяснил, что заказывать пока не будет. Кукольно улыбнувшись, она перешла к столику за загородкой и стала принимать заказ у сидевших там двух мужчин. Дейвид был к ним спиной, но по акценту решил, что они русские. Он довольно хорошо знал русский язык, не потому, что его предки происходили из России (в семье по-русски не говорили), а потому, что в армии он прошел специальную подготовку и потом служил в Германии на радиоперехвате. Его предположение подтвердилось, когда они без стеснения заговорили между собой во весь голос — характерная русская черта, усугубленная эмигрантской привычкой полагаться на языковой барьер. Речь, впрочем, шла о материях сугубо американских — покупке и сдаче домов.

Маленькая японка принесла чай, и он запил им две таблетки аспирина, не особенно, впрочем, на них рассчитывая, ибо причиной болей были, вероятнее всего, новые двухфокусные очки. В армии мигрени мучали его постоянно, и хотя впоследствии они почти совсем прошли, он подозревал, что головная боль — неотъемлемый компонент того, что называется «человеческим состоянием», во всяком случае, состоянием человека интеллигентного. Иногда в середине ночи он просыпался от безумной боли по всему черепу, а наутро вставал с относительно свежей головой. Хильда говорила, что во время бодрствования боль не столько проходит, сколько заслоняется работой нервной системы. Днем голова болит у нас о многих разных вещах, а ночью о себе самой.

Впервые он встретился с Хильдой после армии, когда понял, что нуждается в лечении, и общий знакомый порекомендовал ее в качестве психотерапевта. Несмотря на арийское имя, Хильда была, как и полагалось по профессии, еврейкой, полненькой, некрасивой, но очень живой. Далекая от калифорнийских стандартов внешность не мешала ее успеху у мужчин, особенно ввиду внезапной моды на дурнушек. Она играла в теннис, тщательно одевалась и была вполне уверена в себе.

Идея завести с ней роман возникла у него, скорее всего, из любопытства к той власти, которую она быстро приобрела над его внутренней жизнью. Хильда ответила уклончивым отказом, который имел двоякую подоплеку: во-первых, роман с пациентом противоречил врачебной этике, во-вторых, Хильда умела мастерски манипулировать людьми. В результате, то, что замышлялось как короткая интрижка, превратилось в постоянную связь, прочность которой искусно поддерживалась конспиративностью встреч, внезапными исчезновениями Хильды и другими хорошо отрежиссированными сюрпризами.

Аспирин начал помогать, присутствие миниатюрной официантки действовало умиротворяюще, но Хильда все не шла, а тут еще его невидимые соседи закурили, и дым, несмотря на перегородку, стал добираться до его слизистой оболочки. Он уже подумывал выйти и ждать снаружи, когда заметил, что вслушивается в разговор. Насколько можно было понять, они были старые знакомые, бывшие москвичи, а ныне американские профессора русской литературы, приехавшие в Лос Анджелес на конференцию.

«Понимаешь, — говорил более словоохотливый, — я наткнулся на это совершенно случайно. Моя редакторша дала мне рукопись на срочный отзыв — такая книга им в самую жилу, пока не прошла сенсация. Я приготовился накатать его по-быстрому, но в рукопись все-таки заглянул. Что тебе сказать? Ну, биография поэтессы этой, жизнь и творчество, как говорится. Больше жизнь, поскольку диссидентка, три года в психушке, потом инфаркт, заграница, все эти турне вперемежку с операциями, срочная Нобелевская премия и смерть прямо в Стокгольме. Стихов же, в общем-то, кот наплакал. Ты читал?»

«Нет, поскольку ничего хорошего не ожидал. На одной конференции был митинг в ее защиту, там ее читали по-русски и по-английски, но я с трудом переношу подобные мероприятия, так что ограничился посылкой чека. A ты читал?»

«Раньше нет, а теперь пришлось».

«И?»

«Трудно сказать. Хорошие. Нормальные. До Нобелевки я бы не выделил их из многих других, а теперь тем более хочется их закопать. Но меня о них никто и не спрашивает — от меня требуется похвальное слово ее биографии».

«A кто написал?»

«Одна американка, феминистка, естественно; фамилия тебе ничего не скажет. Она проявила большую прыть, проинтервьюировала ее мужа и дочку, достала какие-то материалы из Союза, в общем, честно слепила книгу».

«Ну, а тебе-то что?»

«Вот именно, что? Сначала ничего. Детство в Донбассе, Ростовский пединститут, потом Крым, немецкая переводчица в «Интуристе». Общежитие, приставания начальства и клиентов, какой-то неудачный роман и, наконец, выкидыш, раздутый в полнейшую мелодраму на довольно жиденькой фактической основе. Ведь известно все в основном со слов мужа, которому она в свое время что-то рассказывала, но, как водится в таких случаях, очень и очень выборочно. Так что простора для феминистской фантазии сколько угодно. Сама же история раздражает своим банальным идиотизмом. Провинциальная девочка влюбляется в московского пижона, скорее всего, женатого, пишет ему стихи, тайно ездит к нему…»

«Дама с собачкой» какая-то! Они знакомятся в Ялте?»

«В Ялте, в Ялте. Только он, в отличие от Гурова, продолжает играть с ней, как кошка с мышкой, потом бросает, — конечно же, в самый драматический момент, беременную и все такое. Ей-богу, чем дальше я читал, тем больше злился, не знаю, на кого больше — на авторшу или на героиню».

«Ну, себя ты, разумеется, отождествлял с этим столичным фруктом».

«Как ты догадался?»

«Подумаешь, бином Ньютона».

«Кроме шуток, мне иногда кажется, что он — это действительно я».

«В буквальном смысле слова?!»

«В самом что ни на есть».

История начинала принимать типично русский оборот, где все знают всех, а рассказчик оказывается лично замешан в события мирового масштаба.

«Позволь, а разве его личность не установлена?»

«В том-то и дело, что нет».

«Хорошо, зайдем с другой стороны. Уверен, что у тебя ведется аккуратный донжуанский список. Либо она есть в нем, либо нет. Это только в старинных романах герои роковым образом не узнают друг друга. Ведь фотографии поэтессы хорошо известны?»

«Прошло почти двадцать лет, прическа другая, снимки газетные. Когда я пытаюсь мысленно состарить одно из этих лиц до другого, они как будто сливаются. Но лица-то — каких много…»

«Имя, фамилия?»

«Имя совпадает, но подумай, сколько в этом поколении Лен. A фамилии ее я, по-моему, никогда и не знал. Она боялась, что в «Интуристе» письма читают, и мы переписывались через ее подругу».

«Ну а вся жизненная ткань, ведь она так отличима. Тем более, что ты — как Эдип, сам и следователь, и преступник, о себе ты знаешь все. Да и она, если это она, тоже не иголка в стоге сена».

«Слушай же. В 19.. году я отдыхал в довольно приличном санатории под Ялтой, один из корпусов которого занимали туристы из ГДР. Было уже начало октября, и весь женский персонал — официантки, переводчицы, сестры — все были слегка, что ли, не в себе, как с похмелья. Они, видимо, здорово гульнули за сезон, всем перепало, и в глазах у них горел эдакий диковатый огонь — последний отблеск долгого лета. Было непонятно, то ли они настолько перевозбуждены, что готовы сходу отдаться каждому, то ли так выложились, что от самой заядлой шлюхи жди отказа.

Немцев это мало беспокоило. Вечерами они дули шампанское, которое, оказывается, у нас в несколько раз дешевле, чем в ГДР, и расчетливые бюргеры вынуждены были поглощать его в неимоверных количествах. A в 7 утра они уже исправно выходили на зарядку, так что женскому вопросу встать было просто некогда. Что касается меня, то я привез с собой диссертацию, в Москве оставил жену, которой еще не изменял, и потому никаких шашней я не замышлял, хочешь верь, хочешь нет».

«Охотно верю. Я так прожил всю жизнь».

«Тоже верю — охота пуще неволи… Соблазн подкрался с самой неожиданной стороны. Среди этих до целомудрия пресыщенных девиц резко выделялась одна. Выделялась своим удручающе нормальным видом, ненакрашенностью, нескладной фигурой. Я пару раз перекинулся с ней шутками, абсолютно невинными. Скажем, она говорит, немцы интересуются, что́ это вы все работаете, — я занимался на веранде их корпуса, там был удобный стол на солнышке, — а я отвечаю, передайте, дескать, что арбайт махт фрай. И все. Но постепенно я стал повсюду натыкаться на нее и встречать ее упорный взгляд, исполненный самой честной, слегка коровьей, я бы сказал, супружеской преданности. Я вежливо улыбался в ответ.