Истоки - Ярослав Кратохвил

На ужин ели из одной миски щи, заедали хлебом. Деревянная ложка, которой хлебал Беранек, осталась еще от Тимофея. Арина все опускала глаза. Закашлялась:

— Ммм… Что ты сегодня… все молчишь?

— Я? — встрепенулся Беранек.

— Теленку и то не порадуешься. Не пришел и поглядеть на него. А я-то в понедельник все думала: кто же тебя будет растить, теленок… радоваться тебе… Может, пришлют мне другого, чужого… А ты, может, вовсе и не хочешь…

— Аринушка! — с упреком воскликнул Беранек.

— Когда ж тебя мне отдадут-то?

Беранек вытирал хлебом ложку, чтобы не смотреть Арине в глаза; но ему следовало бы, пожалуй, вытереть лоб.

— Да видно, Аринушка, не скоро…

— Ладно, когда-нибудь да кончится зима. А нынче… конца края ей не видать.

Все рушилось в душе у Беранека, и было у него такое чувство, будто он лжет.

Но ведь ничего-то он не знает!

И он сидит и смотрит на Арину.

Так смотрел он на нее весь вечер. Смотрел, как она сгибается над работой, как бедра и руки ее играют под плохонькой одежкой, как падают волосы на разгоряченное лицо.

Он смотрел, как Арина раскладывает по лавке тяжелые подушки и крестится на икону.

Изо всех сил старался Беранек принять степенный, совсем обычный вид. И все-таки каждое ее движение отдавалось у него в сердце. И с каждым ее движением словно что-то врастало в него с голодной жадностью. Выйди она сейчас всего-навсего на двор — все бы в нем болезненно оборвалось.

Но ведь он и в самом деле ничего еще не знает!

И, может, скажи он ей то, ради чего пришел, — это было бы ложью.

В ее крепкие и покорные объятия лег он молча. Он стыдился Арины, потому что сам себе казался пьяным. При первых же ласках это пьяное ощущение еще более усилилось, неожиданной силой разливаясь в нем от сердца по всему телу. И после каждого порыва он хмурился, хотя в избе стояла черная слепая тьма.

В эти минуты счастливая Арина тоже молча прижималась к нему всем своим горячим телом. Лишь очень нескоро она спросила:

— Милый, что же ты сегодня все молчишь? — И неуклюже ласкалась к нему: — Иосиф! Милый ты мой!

Когда оба устали, Арина спросила:

— Скажи, чего же не приходил? Я уж думала, и не придешь больше.

— Что ты, Аринушка…

Но внутри у него опять что-то оборвалось, словно он солгал.

— Аринушка, я приду к тебе… когда кончится война.

— Когда война кончится, ты уедешь… в далекую страну.

— Аринушка, весной война только начнется.

— И бог с ними! Пусть себе воюют… До моей смерти!

— И нам ведь надо на фронт, Аринушка. Я тоже пойду.

Минуту было совсем тихо.

— Что?

— На фронт я пойду.

— Куда?

— Пришлось и мне проситься на фронт. И будет это, Аринушка, нынче весной.

Беранек даже сквозь темноту видит ее настороженный взгляд.

— Какой весной? Куда пойдешь?

Беранек понял, — Арина села.

— Теперь уж в чешскую армию пойдем. Каждому надо ведь чем-то жертвовать…

Он вслушивался в тишину — что Арина ответит. Только глаза ее видит он и во тьме. Разве Арина слышит, как бьется у него сердце?

— Не понимаю я. Что ты говоришь?

— Понимаешь, Аринушка, будет… как бы тебе это сказать… национальная мобилизация. Все товарищи встают… за Россию. Я, значит, тоже… с ними. И с тобой, — тут голос Беранека заметно дрогнул. — С тобой, Аринушка, я… знаешь… напишу Владимиру Константиновичу… Бугрову.

— Да ты-то куда пойдешь? — Арина уже стоит над ним на коленях. И это Беранек знает, хотя ничего не видит. — Почему? Мир, что ли, будет?

— Нет, Аринушка, война будет…

— Или пленных куда угоняют?.. Говори толком!

Арина соскочила босыми ногами на земляной пол.

В черной слепой темноте чуть забелела ее рубашка.

— Угоняют вас? А? — Взволнованный вздох прервал торопливую речь. — Я с тобой пойду!.. Проклятые!

Беранек тоже спустил ноги с полатей.

— Аринушка, пойми, на фронт мы…

— Да хоть в пекло, — и я с тобой!

— Нельзя тебе, Аринушка. Это… чешская армия… Война…

Он вновь прислушался к черному слепому молчанию. Что она ответит? И когда в тишине раздался голос Арины, ему показалось, что ей чуточку легче. И верно — Арина подумала, может, не так поняла, хотя она уже давно научилась понимать ломаный русский язык, каким разговаривал с ней Беранек. Это давало ей слабую надежду.

— Ты русским языком говори. Не поняла я. Ты вроде как пьяный… или разум у тебя помутился. Просто ничего не понимаю, что ты мелешь.

Теперь Беранек вздохнул тяжело и глубоко. Широкими костистыми руками потер себе лоб и грудь.

— Да ведь сказал я тебе, Аринушка… Идем мы… за родину и народ. И за Россию… Ну вот, весной и чехи пойдут войной на Австрию. Вместе с русской армией. Теперь мобилизуют всех. В общем, есть уже Чешская дружина… и наши господа офицеры написали нам об этом. Зовут, значит…

— Кто зовет?

Голос в безглазой избе дрогнул в страшной тревоге. Было в нем нетерпение.

— А ты не ходи. Кто может тебя заставить?

— Никто… мы — добровольно.

— Врешь. На фронт? Добровольно? Дураков нет!

— Но ведь мы за свободу, Аринушка… За Россию… За тебя…

— Мне не нужно! Да будь они прокляты, и Россия твоя, и свобода! Не нужно мне это! Не ходи, и все! Сбеги!.. Давай вместе сбежим!

Беранек, полный нежности, все же обиделся.

— Аринушка, что ты говоришь? Я пойду! Я уже записался.

— Врешь! — с неожиданной злобой закричала Арина и вся забилась в таком же злобном и беспомощном плаче. — Знаю! — кричала она, — Потому и не приходил, знаю, бросить меня хочешь!

— Но я вернусь…

— Врешь!

— Пусть после войны — вернусь, Аринушка.

Арина, охваченная бешенством, оскорбленная и удивленная, на минуту подавила рыдания и закричала:

— Подлый ты! Сволочь! Еще насмехаешься!

— Аринушка!

Но слепая темнота уже взорвалась плачем. Беранек тщетно искал Арину дрожащими руками, Она была уже в другом углу. И в эту, самую трудную минуту, когда у Беранека разрывалась грудь, ему отказал язык.

— Не трогай меня! — кричала Арина.

— Аринушка!

Наконец плотина чувств в груди Беранека прорвалась. Он заговорил лихорадочно, сбивчиво:

— Аринушка! Милая! Я… скажу Юлиану Антоновичу… Ты сдай избу, а то продай. Лучше пойди служить, Аринушка. Мне пообещали… и меня возьмут… как вернусь… я напишу… Он сам мне сказал… Владимир Константинович. Я напишу молодому барину Бугрову… Аринушка… Он ведь тебя тоже знает… помнишь?..

В ответ на темную избу опустилась вдруг такая тишина, что уши заложило.

Немного погодя из тишины вышел какой-то, словно сжавшийся голос Арины.

— Не пиши. Никуда я не пойду.

— Почему? Молодой барин сделает все для меня…

— Не пойду! Не пиши!

Такая тишина встала вокруг этих уже сердитых слов, что Беранек слышал одно только свое дыхание. Наконец он все же выловил Арину из темноты. Под грубой холстинной тканью билось в его руках горячее тело. Беранек трепетно сжимал его.

Может, и вправду соврал я, думал Беранек, тревожно мчались мысли, и сердце его замирало. Может… может, и впрямь… он… никуда от нее не уйдет…

Гладкое тело скользнуло куда-то вниз — Беранек в испуге хотел подхватить его, но нащупал лишь голову Арины. Она билась об лавку.

— Аринушка, что ты? Вернусь ведь!

Но Арина плакала все горше, все громче, выталкивая из себя слова, которые тонули в прибое рыданий, как щепки в разлив.

Сперва Беранек только утешал ее. Потом стал слушать сосредоточенно и внимательно, но долго ничего не мог разобрать из слов, разрываемых всхлипами. И вдруг, будто месяц зашел за тучу, — так томительно стало у него на душе. Ошеломленный, постепенно, еще не доверяя себе, начал он что-то понимать.

— Что?

Никогда у него не билось так сердце.

Наконец все стало таким внезапно-трезвым, как если бы в ночи лесную глушь вдруг осветил резкий и трезвый луч прожектора.

Как же захотелось Беранеку, чтоб в избе вдруг стало светло!

Посмотреть бы сейчас на Арину сбоку! Но он только слушал, как она плакала, а на губах, в глазах его застыла глупая улыбка, и он машинально гладил женщину по голове. Только теперь он ясно увидел ее вздернутый живот, которым она подпирала лопату с хлебами, только теперь припомнил, как прилипла рубашка к ее животу, когда она раздевалась.

— Ну, что ж… — вымолвил он наконец с наигранным легкомыслием… — Будь что будет!

А потом он даже засмеялся с показной бодростью, но знал уже, что теперь он не осмелится писать о своей печали молодому Бугрову: стыдно будет.

Он еще спросил Арину:

— А когда, Аринушка, это должно быть?

Арина промолчала, и только когда Беранек повторил свой вопрос, как бы нехотя прошептала: