Вспомни обо мне - Екатерина Вересова

Кристине совсем недавно выделили крохотную, но зато свою гримуборную, и теперь она сидела там в старом кожаном кресле и судорожно глотала подогретый на плитке кофе. Она решила не одеваться к выходу заранее. Со своим новым, с иголочки костюмом она разобралась еще вчера — все сидело как влитое… Расстегивалось и застегивалось в одну секунду.

Костюмы для спектакля заказывал еще Гермесов, и их постарались сделать в точности такими, как он их задумал. У Кристины был наряд глубокого малинового цвета — как и у всех, относящихся к клану Капулетти. Он представлял собой сильно облегающее платье в духе средневековья — с корсетом, с широкой длинной юбкой на обруче. Единственным, что отличало его от настоящих старинных платьев, были номера — на груди и спине, как у игрока спортивной команды. А кроме того, ворот, переходящий в облегающий голову капюшон, сделанный из современной эластичной ткани. Платье снималось, стоило только расстегнуть «молнию», которая начиналась у подбородка и заканчивалась чуть ниже пояса. Дополнением к нему служила накидка из того же материала с высоким «королевским» воротником.

Похожие одноцветные костюмы были и у остальных участников спектакля, но у всех имелось какое-нибудь отличие: покрой платья, форма капюшона, перчатки, пояс, аксессуары… У каждого на груди и на спине имелся свой номер: у Ромео и у Джульетты — «13», у Тибальта — «3», у брата Лоренцо — «1» и так далее.

Наконец щелкнуло радио, которое недавно провели для удобства, и голос помрежа объявил, что артистам следует подготовиться к выходу. Лицо Кристине давно уже загримировали, теперь ей оставалось надеть на кисейную рубашку костюм. Она слегка подкрасила губы, которые стерлись от кофе, расправила на затылке капюшон.

Когда она пришла за кулисы, новоиспеченный режиссер Станислав Верстаков произносил пафосную речь в память о безвременно ушедшем мастере и о чести, которая выпала ему и которой он, может быть, недостоин… В заключение он объявил минуту молчания и попросил зал почтить память Гермесова вставанием.

Кристина усмехнулась в душе, представив, как ржал бы сам Гермесов, если бы увидел весь этот парад. А может быть, наоборот, рассердился бы и стал кричать, что этот мудила Верстаков своими идиотскими выступлениями срывает спектакль.

Наконец торжественная часть закончилась, и в зале погасили свет. Спектакль начался.

Напрасно ждали ценители музыкальной увертюры. Спектакль начинался нарастающим в темноте, записанным на магнитофон воем трибун. Постепенно в шуме начинали различаться отдельные слова и слоганы.

— Мон-тек-ки! Мон-тек-ки! — скандировали одни.

— Ка-пу-лет-ти! Ка-пу-лет-ти! — вторили им другие.

Прожектор выхватил на заднике полукруглый, наполовину опоясывающий сцену ослепительно белый балкон, на котором сидели «зрители» в зеленых и красных костюмах. Они кричали, свистели, топали ногами.

— Капулетти — чемпион! — раздавались выкрики.

— Монтекки — говно!

— Отсоси у Капулетти! Отсоси у Капулетти! — Болельщики «Спартака», если таковые в зале имелись, могли во всей красе увидеть себя со стороны. Ведь именно они, как утверждал Гермесов, придумали шокирующий своей непристойностью лозунг «Отсоси у красно-белых!»

В это время на сцене в полутьме беспорядочно мелькали «игроки», одетые в зеленые и малиновые костюмы… Затем шум внезапно оборвался — как будто нажали на кнопку телевизора, — и все погасло.

На просцениуме луч прожектора выхватил двух слуг Капулетти, с разговора которых начиналась первая сцена. И все закрутилось…

Кристина выходила уже в третьей сцене — ее выход был ознаменован аплодисментами. Ей было легко играть. Все было отлажено, отрепетировано, она нисколько не волновалась.

Спектакль смотрелся из зала великолепно. Белые, словно вырезанные из бумаги декорации, а на их фоне — фигуры, облаченные в малиновое и изумрудно-зеленое. Среди всего этого то и дело метался от одного персонажа к другому ярко-красный мяч… Сидящие в зале эстеты просто млели от удовольствия.

Однако настоящую бурю восторга вызвала та самая сцена на балконе, которую пыталась инсценировать Кристина на подмостках южного дома отдыха. В ней Ромео и Джульетта одни, и они как бы отрекаются от своих «команд». Джульетта говорит Ромео:

— «Одно ведь имя лишь твое мне враг… А ты — ведь это ты, а не Монтекки. Монтекки — что такое это значит? Ведь это не рука, и не нога, и не лицо твое, и не любая часть тела… О, возьми другое имя! Что в имени? То, что зовем мы розой, — и под другим названьем сохраняло б свой сладкий запах! Так же и Ромео — когда не звался бы Ромео, он хранил бы все милые достоинства свои — без имени… Так сбрось же это имя!»

И после этих слов Ромео действительно одним движением сбрасывает с себя плащ, под которым нет ничего, кроме прозрачной короткой туники. А следом за ним и Джульетта, расстегивает «молнию» на своем платье и тоже остается почти голой… Ромео забирается к ней на балкон, где между ними происходит тщательно отработанная еще при жизни Гермесова эротическая сцена.

Зал просто ревел от восторга…

Спектакль шел без антракта и от начала до конца держал зрителей в напряжении. Во время сцены, где Джульетта закалывает себя, стояла такая тишина, что было слышно, как щелкнула кнопка на пульте у звукооператора. Когда Кристина накрыла своим телом тело Ромео, в зале полностью погасили свет, и из динамиков раздался тот самый вой трибун, с которого начинался спектакль. Затем звук его растворился, и на сцене появились стражники с факелами, пламя на которых было сымитировано с помощью развевающегося и подсвеченного оранжевого шелка. Голоса их звучали отрешенно, как репортаж с места происшествия.

Когда же вошли другие герои этой сцены и на сцене зажегся свет, зрители увидели, что все декорации, которые до этого были ослепительно белого цвета, стали черными. Это было похоже на волшебство, на какую-то химическую реакцию — но это было сделано. От первой сцены до последней была выдержана эта игра с цветом, которой Гермесов отвел место едва ли не отдельного персонажа…

После спектакля зрители устроили артистам и режиссеру такую овацию, что Кристине казалось, она сейчас оглохнет от шума. У нее и без того кружилась голова и подкашивались от усталости ноги.

Семь раз они выходили на поклон — и каждый раз руки Кристины были полны цветов. Ей было даже неудобно, что почти все преподносят свои букеты ей. Но Петюня подмигнул ей: мол, так всегда бывает.

Наконец вымотанная, но невероятно счастливая Кристина доплелась до своей гримуборной. «Не дай Бог, сейчас начнет ломиться кто-нибудь из училища, — подумала она, — начнутся охи и ахи: да как же это… да как она посмела… да почему не предупредила…» Нет, она была не готова сейчас к общению с ними, даже если бы они пришли просто ее поздравить. «Пусть сочтут это признаком «звездной» болезни, но я возьму и запрусь изнутри», — решила Кристина.