Том 15. Статьи о литературе и искусстве - Лев Толстой

Под «религиозным сознанием известного времени и общества» Толстой разумел «общее понимание людьми этого времени и общества назначения их жизни». Так, по его словам, для средневекового человека это была вера в церковную общину и в небесную иерархию. Высшей формой религиозного сознания своих современников Толстой считал истинное христианство, а его основой — «сознание братства людей».

С проповедью «очищенной» религии поздний Толстой нередко связывал и свое решение некоторых вопросов эстетики, например вопроса об идейной направленности художественного творчества. Чтобы в этом убедиться, достаточно прочесть короткое предисловие к сборнику «Цветник» (1886), в котором Толстой старался «выразить, в чем состоит дело поэтического писания» (64, 40).

Здесь он справедливо подчеркивает важность для писателей и художников значительной идеи, высоких идеалов, которые они призваны утверждать в своих произведениях. «…Правду знает не тот, кто глядит себе под ноги, а тот, кто знает по солнцу, куда ему идти», — пишет Толстой. Он считает необходимым, чтобы в каждом произведении искусства была дана четкая нравственная оценка того, что изображается, чтобы писатели и художники умели различать хорошее и дурное.

«Может быть такая книга, — говорит Толстой в предисловии к «Цветнику», — и много, много есть таких романов, историй, в которых описывается, как человек живет для своих страстей, мучается, других мучает, терпит опасности, нужду, хитрит, борется с другими, выбивается из бедности и под конец соединяется с предметом своей любви и делается знатен, богат и счастлив. Книга такая, если бы и все, что в ней описывается, точно так и было и не было бы в ней ничего невероятного, все-таки будет ложь и неправда, потому что человек, живущий для себя и для своих страстей, какая бы у него ни была красавица жена и как бы он ни был знатен, богат, не может быть счастлив».

Писателю-гуманисту была глубоко чужда литература, прославляющая хищнический образ жизни. Он осуждал романы, героями которых были предприимчивые дельцы, готовые ради своих эгоистических целей, не стесняясь в выборе средств, любой ценой добиться своего «счастья», чего бы это ни стоило другим людям.

Однако в том же предисловии к сборнику «Цветник» истинно правдивыми произведениями искусства Толстой объявляет те, в которых не только объяснено, «в чем добро и в чем зло», но и указано, «к чему должен стремиться человек, чтобы исполнить волю бога».

За два года до предисловия к сборнику «Цветник» Толстой написал и произнес на встрече с московскими издателями «Речь о народных изданиях». В ней он выступил против «искусственного деления: народ и не народ, интеллигенция» и указал путь к его искоренению: «Ауербах, помню, сказал очень хорошо: для народа, самое лучшее, что только есть, — только оно одно годится». Как видим, здесь писателем был выдвинут на первый план отнюдь не религиозный критерий отбора художественных произведений. И нужно сказать, что именно этот критерий в конечном счете был главным и решающим, когда Толстой определял ценность тех или иных произведений искусства и литературы.

Толстой считал искусство, как и науку, необходимым условием человеческой жизни. «Не будь наук и искусств, не было бы человека и человеческой жизни» (30, 238). Эта мысль — фундаментальная в эстетике Толстого. Нельзя поэтому не удивляться тому, что со времени появления в печати его «Исповеди» многие критики стали говорить о нем как об «отрицателе» искусства и науки, «ниспровергателе» эстетики.

Писателя глубоко задевали подобные наветы и обвинения. В трактате «Так что же нам делать?» одну из глав Толстой начинает словами: «Но наука, искусство! Вы отрицаете науку и искусство, то есть отрицаете то, чем живет человечество!» Мне постоянно делают это — не возражение, а употребляют этот прием, чтобы, не разбирая их, отбрасывать мои доводы. «Он отрицает науку и искусство, он хочет вернуть людей к дикому состоянию: что же слушать его и говорить с ним?» Но это несправедливо. Я не только не отрицаю науку и искусство, но я только во имя того, что есть истинная наука и истинное искусство, и говорю то, что я говорю…» (25, 363–364).

Пятью годами позднее Толстой жаловался на критиков, писавших о нем как о противнике прекрасного, разрушителе эстетики: «…со мной не рассуждают, а махают на меня рукой, как на врага науки и искусства, что мне показалось обидным, так как я всю жизнь только и занимался тем, чего они меня называют врагом, считая эти предметы самыми важными в жизни человеческой» (65, 246).

Книга Толстого «Так что же нам делать?» была встречена передовой критикой как «самое грозное из всех известных обличений, направленных против «евнухов науки» и «пиратов искусства», против касты жрецов духа…»[194].

Если в трактате «Так что же нам делать?» писатель обличал социальные и нравственные основы эксплуататорского общества, показав, как ему служат «наука для науки» и «искусство для искусства», то трактат «Что такое искусство?» целиком посвящен эстетическим проблемам, рассматриваемым здесь в свете тех социальных и моральных истин, к постижению которых его автор пришел в 80-е и 90-е годы.

В трактате «Что такое искусство?» Толстой анализирует большое число эстетических теорий, преимущественно основанных на понятии красоты как главном признаке искусства. В третьей главе писатель привел около семидесяти различных ее определений, извлеченных из книг по теории и истории искусства, с которыми он познакомился, работая над трактатом. Толстого поразила «странная и заколдованная неясность и противоречивость» в определении красоты у самых разных философов и эстетиков, начиная с книги «основателя эстетики» Баумгартена и кончая сочинениями «новых писателей».

Однако, присмотревшись к пестроте определений, Толстой решил их классифицировать и свел к двум главным видам — «объективно-мистическому» и «субъективному» или «опытному». Первого из них придерживались Гегель, Фихте, Шеллинг, Шопенгауэр и другие философы-идеалисты. Второе принадлежит Канту и его последователям. Отличительный признак эстетиков «объективно-мистического» направления — признание того, что «красота есть нечто существующее само по себе, одно из проявлений абсолютно совершенного — идеи, духа, воли, бога»; главным во взглядах эстетиков второй группы Толстой считал признание, что «красота есть известного рода получаемое нами удовольствие, не имеющее цели личной выгоды».

Подвергнув критике эти определения красоты как предмета искусства и рассматривая их преимущественно в свете своей концепции народности искусства, Толстой нашел, что весь смысл этих эстетических теорий состоял в том, чтобы оправдать вкусы людей господствующих классов общества. Характеризуя связи между искусством и эстетической теорией своего времени, Толстой утверждал: «Какие бы ни были безумства в искусстве, раз они приняты среди высших классов нашего общества, тотчас же вырабатывается теория, объясняющая и узаконяющая эти безумства… А до какой степени может дойти бессмысленность и безобразие искусства, особенно когда оно знает, что оно считается, как в наше время, непогрешимым, мы видим по тому, что делается теперь в искусстве нашего круга».

Чтобы расчистить дорогу для верного определения искусства, Толстой предложил «откинуть путающее все дело понятие красоты». Это его предложение породило немало кривотолков и недоразумений. Многим читателям трактата казалось, что его автор ведет борьбу с прекрасным в жизни и в искусстве. В действительности же Толстой предлагал отбросить лишь такие определения красоты, которыми прикрывались и прикрываются всевозможные «безумства» в искусстве. Он осуждал «теории искусства, основанные на красоте», отрицая не красоту в искусстве, а мистифицированные понятия о ней, положенные в основу многих эстетических учений. При этом писатель критикует не только метафизические определения красоты, но и те ее «ходячие определения», которыми пользуется «средний человек» так называемого «образованного общества». Под огонь критики попали теории искусства (физиолого-эволюционная, опытная и др.), в которых также нет «объективного определения красоты», как нет и верного истолкования сущности искусства.

Свое определение искусства Толстой строит на основе различения деятельности художественной и научной. При этом он находит, что наука («слово») занимает в жизни людей столь же большое место, как и искусство. Их различие, по Толстому, состоит в том, что «словом один человек передает другому свои мысли, искусством же люди передают друг другу свои чувства». Исходя из этого различия, Толстой и выводит свое определение: «Искусство есть деятельность человеческая, состоящая в том, что один человек сознательно известными внешними знаками передает другим испытываемые им чувства, а другие люди заражаются этими чувствами и переживают их».