Инфанта (Анна Ягеллонка) - Юзеф Игнаций Крашевский

себе, что мог быть ей нужным.

Странно упрямой в его сердце была эта любовь без надежды, к которой присоединялось милосердие. Не обещал себе в отношении её ничего хорошего, а ведь всегда в несчастье мог пригодиться, потому что знал, что она также могла на него рассчитывать.

Король был виновником этого несчастья бедной девушки, Талвощ до сих пор ни узнать не мог, ни догадаться.

Должен это, однако, быть или сам король или кто-то из тех достойнейших господ, что его окружали. Заглобянка была слишком гордой, чтобы лишь бы кому дать себя захватить.

Литвин обещал себе, что когда двор переедет снова в замок, легче ему будет что-нибудь выследить тут, у Седерина или среди французов.

Во время пребывания в Неполомицах оживлённые отношения с Францией постоянно продолжались, как перед тем. Практически не было дня, чтобы кто-нибудь не приехал в Краков и не был сразу отправлен к королю. Иногда двое послов вместе, для уверенности, прибывали через Германию по разным тракта один за другим.

Новости, должно быть, были очень важные, ибо Генрих ожидал их с лихорадочным нетерпением.

Но тайной было для всех, что принесли из Франции; король не выдал, когда его спрашивали, двор его молчал.

Только по всё большей любезности короля, более весёлому лицу, всё большему оживлению паны сенаторы заключали, что он, должно быть, получил хорошие новости.

Происходило совсем противоположное, но Генрих наперёд уже всё рассчитал и готовился к тому, что решил сделать.

Здоровье Карла IX было всё хуже; всё меньше надежд, что он будет жить; мать писала Генриху, чтобы он был тут же готов, когда позовут, вернуться во Францию.

Польские паны, с которыми король пробовал очень осторожно говорить о том, что, возможно, он будет вынужден поехать на короткое время во Францию, так единогласно запротестовали против этого, что, раз коснувшись этой возможности, король уже никогда не смел о том упомянуть.

– Наияснейший пане, – воскликнул епископ плоцкий, – мы не пустим вас и вы нас оставить не можете. Во Франции вас будет кому заменить, вы нам обязательно нужны. Эта минута, когда между вами и страной заключился брак, и связь, которая вас связывает – навеки. Впечатление было бы ужасное. Даже допустить такого несчастья не можем.

Генрих не только допускал его, но имел уже заранее принятое решение покинуть Польшу. Звала его Франция… там было его сердце… всё. Мать в каждом письме напоминала ему, что ей был обязан. Велела быть готовым.

Врачи уже не имели ни малейшей надежды, чтобы Карл IX мог восстановить здоровье и долго жить.

Болезнь усиливалась и принимала угрожающий характер.

Днём больной развлекался как мог, но ночи были страшные. Приходила горячка, а с ней кровавые картины резни, убийств… как бы воспоминание той ночи, которую века не могли забыть.

Призраки всех погибших в этом неравном бою во главе с адмиралом Колиньи, теснились к ложу, осаждали его, угрожали ему, требовали мести.

Говорили, что Карл тогда потел, а ложе его обагрялось этим кровавым потом. Пролитая кровь врагов мстила за себя на страдающем.

Днём это казалось ему как бы сном, который уже не должен был вернуться, а темнота ночи несла с собой снова те же мучения и тех же призраков.

С каждым днём Карл становился всё более слабым, грудь мучила одышка. Её разрывал кашель. Мать с жалостью и состраданием приходила к ложу сына, который в её глазах читал не любовь к себе, но словно нетерпение конца.

Стерегли д'Алансона… к больному никто, кроме избранных, приблизиться не имел права. Ждали уже только того часа, который мог в любой день ударить и быть последним.

Это пугающее донесение своих приятелей, оставшихся в Париже, король читал с сияющим лицом, с дикой жадностью, без малейшего волнения, которое бы велело догадываться о любви. Были это для него новости утешительные, счастливые. Трон Франции, покрытый саваном, ждал его.

Тем большую любовь нужно было показать к Польше, привязывая её к себе, чтобы её обмануть и не потерять её.

Хотя в действительности он не много заботился об этой стране медведей, как её его молодые дворяне называли, на всякий случай, если бы две короны удалось удержать вместе, – и той бы не побрезговал.

И по крайней мере спокойно расстаться и без трагедии в последнем акте.

В Неполомицах уже начались приобретения сердец и людей, те кокетливые улыбки, та клятва короля, что чувствовал тут себя самым счастливым, что решил сердцем и душой отдаться полякам.

Хотя в охотничьем замке было достаточно свободно и весело, остаться тут навсегда король не мог, не хватало многих вещей, чувствовалась теснота. Кухмистр, пан Францишек Алемани, итальянец, потому что тогда кулинарное мастерство выше других было в Италии, хмурился, что тут не имел всего, что ему было нужно для банкетов, достойных короля.

Конюшни были тесными для коней. Прибывшие с королём женщины как-то здесь слишком ярко выдавались, когда в Кракове их видно не было.

И так в один из последних дней мая было решено возвращаться в Краков. Королю предшествовали кухонные возы, конюшни, доспехи, часть двора. Крайчина прибежала к принцессе с той доброй новостью, что соскучившийся по ней король возвращается.

Почти одновременно с тем послом из Швеции приехал временно ксендз Варшевицкий. Привёз он принцессе письма, не слишком нежные, но во стократ было милее, что рассказал о маленьком Зигмусе, которого принцесса Анна издавна выбрала себе, присвоила, хотела иметь как собственного ребёнка, переливая на него всю любовь, какую хранила в сердце.

Ксендз Варшевицкий с волнением рассказывал, как мальчик красиво молился по-польски, как хорошо говорил на этом родном языке, каким был набожным, богобоязненным не по возрасту и многообещающим.

Анна, слушая эти рассказы о Зигмусе, забывала свои мечты о Генрихе, тогда почти их стыдилась. Говорила, что лучше было любить племянника и ему полностью посвятить себя, чем мечтать о невозможном замужестве, которое ей навязывали.

После этих повествований о Зигмусе (принцесса его в письмах Зысем называла), Анна была спокойной, счастливой, когда надежды на Генриха будили в ней беспокойство, раздражение, отвращение, какую-то боль.

Боялась плохого, предчувствовала его.

Одним вечером прибыл король и пустынный замок тут же неизмерно ожил. Французы, которые, только чувствуя за собой короля, были смелыми, а во время его отсутствия тихо сидели, двигались теперь шумно и суетливо.

С ними вместе приходили вести и заверения, что король решил развлекаться один и других забавлять.

Вилекье и Тенчинскому были выданы приказы. В замке, в саду на Зверинце вечерами собирались играть музыку и устраивать танцы – король очень мило