Мемуары - Джакомо Казанова

На другой день я уплатил мои долги и выехал в Бреславль.

В Испании.

Для Шарлотты я бросил все старые парижские знакомства, которые теперь нелегко было найти. Город, как и все мои знакомые, сильно изменился: везде новые постройки; во многих кварталах улицы и дома как-то помолодели и украсились. В отношении моих старых знакомых было как раз наоборот: «Этот мир, — говорит Монтень, — есть вечное движение». Я нашел богатыми тех, которых прежде видел бедными, и наоборот.

Я посетил последовательно г-жу Рюмен и моего брата и, конечно, принят был отлично. Я имел честь быть представленным княжне Любомирской, и так как я намеревался отправиться в Испанию, прежде чем побывать в Португалии, то с благодарностью принял ее предложение снабдить меня рекомендательным письмом к графу Аранда, тогда всемогущему министру. Карачиоли, которого я встретил в Париже, дал мне несколько писем к различным придворным лицам в Лиссабоне.

Не знаю, какой рок меня преследовал в европейских столицах, но судьбой было решено, что из Парижа я выеду подобно тому, как я принужден был выехать из Вены и из Варшавы. Тогда в Париже давались концерты в так называемой оранжерее Тюильри. Я одиноко прохаживался по зале, когда услыхал мое имя, произнесенное молодым человеком. Я имел глупое любопытство послушать, что обо мне говорят, и услыхал, как этот молодой человек выражался самым оскорбительным для меня образом. Он позволил себе сказать, что я стоил ему миллион франков, украденных мною у г-жи Д'Юрфэ. Я немедленно подошел к клеветнику и сказал ему:

— Вы мальчишка, которому я бы отвечал пинком, если бы мы были в другом месте.

Молодой человек встал, бледный от бешенства; он бы бросился на меня, если б дамы, окружавшие его, не удержали его. Я немедленно вышел и, судя о его храбрости по его вспыльчивости, прождал его четверть часа у дверей, но не дождавшись, отправился домой. На другое утро мой лакей сказал мне, что некий кавалер Сен-Луи явился вручить мне повеление короля. Мне повелевалось покинуть Париж в двадцать четыре часа. Его Величество, вместо всяких резонов, удостаивал прибавить, что ему так угодно; приказ заканчивался следующими словами, которые я бы нашел нелепыми при всяких других обстоятельствах: «Sur ce, je prie Dieu qu'il vous ait en sa sainte et digne garde» (В остальном я прошу Бога не оставлять вас).

— Я уеду, — отвечал я спокойно Бюго (кавалером Сен-Луи оказался Бюго), — и поспешу доставить Его Величеству это удовлетворение. Если, однако, случай захочет, что я буду не в состоянии выехать в двадцать четыре часа, то Его Величество сделает со мною, что ему угодно.

— Эти двадцать четыре часа — не более как формальность; подпишите этот приказ, и вы уедете, когда найдете нужным. Однако дайте честное слово, что не будете показываться ни в спектакле, ни в общественных местах.

— Обещаю вам это, чтобы доставить удовольствие королю. Подписав приказание, я отправился с Бюго к моему брату, которого он хорошо знал, и рассказал ему, что со мной случилось.

— Зачем этот приказ? Ведь ты и без того едешь дня через два? Но вследствие чего все это случилось?

— Говорят, — отвечал Бюго, — об угрозах побить одного молодого человека, который хотя и молод, но не привык получать побои.

Добрая г-жа Рюмен собиралась отправиться в Версаль и просить об отмене повеления; но все это совершенно излишне, так как я и без того решил уехать. Однако я оставил Париж только 20 ноября, а повеление получил 6-го. По крайней мере со мной поступили вежливо: французская полиция благовоспитана. Я уезжал из Парижа без всякого сожаления; я чувствовал себя в отличном здоровье и в кармане моем был перевод на Бордо в восемь тысяч ливров. Приехав в этот последний город, я переменил мой перевод на другой в Мадрид на ту же сумму. В Сен-Жане я продал свою карету и взял погонщика мулов как проводника до Пампелуны. В Пампелуне другой погонщик взялся проводить меня до Мадрида. Эта манера путешествовать, напоминающая странствование рогатого скота, была не особенно удобна. Первую ночь я принужден был провести на скверном постоялом дворе, хозяин которого, показывая мне нечто вроде хлева, сказал:

— Вы можете спать здесь, если найдете сено вместо матраса; вам здесь будет тепло, если найдут дрова, чтобы затопить печку.

— И, вероятно, — прибавил я, — могу сварить что-нибудь, если найду какую-нибудь пищу.

Истина заключается в том, что несмотря на деньги, я ничего не мог достать. Целую ночь я провел на ногах, сражаясь с москитами. На другой день я дал моему хозяину один мараведи. Само собой разумеется, что эти печальные постоялые дворы запирались только на задвижку. Я заявил моему проводнику, что на будущее время не желаю ночевать на этих постоялых дворах, открытых для всякого прохожего, где невозможно защититься от ночного нападения.

— Во всех постоялых дворах в Испании вы не найдете ни одного замка, отвечал он.

— Уж не таково ли желание короля?

— Королю нет дела до всего этого, но святая инквизиция имеет право входить в комнаты путешественников во всякое время дня и ночи.

— Да чего ищет ваша проклятая инквизиция?

— Всего.

— Это слишком много; скажите пример.

— Вот вам целых два. Она в особенности желает знать: едят ли скоромное в постные дни, а также не спят ли мужчины и женщины в одной комнате; она оберегает спасение наших душ…

— И для этого не приказывает запирать дверей? — прибавил я.

Днем я встречал другие неудобства. Если священник, несший святые дары умирающему, встречался нам, я принужден был вставать на колени, иногда прямо в грязь. Великий вопрос занимал тогда всех правоверных обеих Кастилии: можно или нельзя носить штаны с гульфиками. Отрицательный ответ восторжествовал, тюрьмы были переполнены несчастными, которые осмелились носить это платье, ибо эдикт, запрещавший их, имел и обратное действие. Дошло до того, что наказывали даже портных, делавших эти платья. Тем не менее народ, несмотря на монахов, продолжал носить штаны, провозглашенные безнравственными святой инквизицией. Чуть было не вспыхнула революция по поводу гульфиков; это была бы очень счастливая революция в Испании, потому что за нею, может быть, последовали бы другие революции; к тому же позабавило бы Испанию в течение целых десяти лет. Инквизиция, желая избежать революции, публиковала эдикт, который приклеивали на стенах церквей, эдикт, запрещавший носить штаны всем, за исключением одних лишь палачей. По моем прибытии в Мадрид меня обыскали самым тщательным образом. Сперва уверились, что у меня нет запрещенных штанов; перетряхивали мое белье; перерывали все мои вещи; перелистали мои книги, или, вернее, мою книгу, потому что в Испанию я привез только «Илиаду» по-гречески. Этот язык со своими дьявольскими буквами показался подозрительным таможенным чиновникам. Они набожно перекрестились, увидя эту книгу, понюхали ее, пробовали на вкус и в конце концов конфисковали. Однако «Илиада» была мне возвращена через три дня в кофейне улицы Круц, где я поселился. Другая церемония, точно так же весьма мне не понравившаяся, случилась по поводу моего табака. Чиновник, не нашедший, за исключением «Илиады», ничего подозрительного у меня, вздумал попросить меня понюхать табаку (в моей табакерке был парижский табак).

— Милостивый государь, этот табак запрещен у нас. И чиновник схватил табакерку, выбросил табак и отдал мне ее пустую.

Я был доволен моим помещением в улице Круц; к сожалению, не было камина. Холод сильнее чувствуется в Мадриде нежели в Париже, несмотря на разницу в широте; Мадрид — столица самая высокая в Европе. Испанцы до такой степенк зябки, что при малейшем северном ветре не выходят иначе, как в плащах. Я не знаю народа более суеверного. Испанец, та! же как и англичанин, — враг иностранцев, и по тем же причинам- вследствие чрезвычайного, исключительного тщеславия. Женщины, менее исключительные и к тому же, чувствую всю несправедливость этой ненависти, мстят за иностранцев любя их. Их увлечения ими — слишком известны, но действуют они осторожно, потому что испанец ревнив не только по темпераменту, но и по расчету, по гордости.

Я сказал, что в моей комнате не было камина. Не будучи в состоянии выносить ужасный жар brasero, я хотел завести у себя печку. После долгих поисков я нашел работника, который взялся изготовить мне железную печку. Если теперь в Мадриде есть печки, то этим он обязан мне, потому что я принужден был научить этому рабочего. Мне указали на Puerto del sol как на место, где можно погреться; туда направляются жители, завернутые в свои плащи, и греются на солнце; но я хотел греться, а не жариться.

Мне нужен был также слуга, который бы умел говорить по-французски. Я нашел одного из тех оборванцев, которых здесь называют пажами; за каждой порядочной женщиной шествует такой паж, когда она выходит. Это был мужчина лет тридцати, хорошо сложенный, гордый, как и все испанцы; он бы ни за что не унизился до того, чтобы сидеть позади моей кареты или нести сверток по улице.