Спящие пробудитесь - Радий Фиш

Подошел воин, бросил в костер охапку свежесрубленного кустарника. Едкий бело-сизый дым скрыл пламя, застил звездное небо. И помстилось Танрывермишу, будто клубы эти окутали особняк Мехмеда-бея в Бирги. Мечутся, задыхаются в дыму сам бей и его дворня, мулла Шерафеддин и старый бейский собеседник, ученый лекарь Хызыр. Хорош Хызыр, отказывающийся врачевать людей! Кому, кроме бея, нужна его ученость? Пусть горит вместе со своими книгами! В них небось одна ложь: бейская польза — людская погибель. Эх, поздно дошел до Танрывермиша смысл поговорки: о воду не опирайся, бею не доверяйся. Зато теперь он знает, как ему поступать! Временем не медля, делом не волоча… Ничего и никого не дожидаясь…

В черных кустах резко крикнула ночная птица. Деде Султан, шагавший от костра к костру, туда и обратно, вздрогнул, остановился. Остановились и следовавшие за ним, как тени, Костас с напарником. Птичий клекот растревожил притихшую было тьму. Снова застонала, зашевелилась она, зашептала молитвы, ругательства.

Мысли Деде Султана вернулись к воеводе пешей османской рати, сбитому из арбалета. Так его и принесли, чуть живого, с торчащей в груди стрелой. Когда стали стягивать зеленые сафьяновые сапоги, он очнулся. Попросил, отходя от света сего, свидания с предводителем. Долго вглядывался в свете пламени костра в лицо Деде Султана, собирал последние силы. Сказал:

— Знал я, что во челе вашей стороны стоит бывалый ратник… Что это ты — не думал.

Как сквозь сон припомнился тут Деде Султану гулям, вместе с которым начинал он, безмозглый, махать саблей в дружине саруханского бея. Двадцать лет прошло, и вот как довелось встретиться!

— Я чуял, — говорил умирающий. — Аллах на вашей стороне… Ты победил, Мустафа!

— Не я победил, а Истина!

Раненый слабо шевельнул рукой: будь, мол, по-твоему. И продолжал:

— Арбу опрокидывает пень, которого не опасаешься. Вот и наместник Шишман… Помни…

Он закашлялся. Кровь хлынула горлом. Вскинул глаза к звездному небу. И затих.

Деде Султан круто отвернулся и пошел прочь. Не мог не пожалеть о добром воине, павшем за неправое дело. Но не хотел, чтоб кто-нибудь прочел на его лице жалость к врагу, когда их собственные мертвецы еще не погребены и многие из пока что живых к утру умрут от ран.

Ему представились один за одним эти люди, днем еще полные движенья, силы. Теперь, изуродованные, лежали их тела под темным небом, застывшие, неправдоподобно окоченелые, словно снулые рыбы, подобные вырезанным из дерева истуканам язычников. А старшина карабурунских рыбаков? Что скажет он ему завтра? Мальчишка был его единственным сыном… Недоглядели они с Гюндюзом-алпом…

Мустафа вдруг отчетливо услышал мысли, одолевавшие его соратников — Абдуселяма, муллу Керима, Димитри, чьи сердца смягчены раздумьем, знанием и тоской. То были отчасти и его собственные мысли.

Некогда, вдосталь намахавшись саблей, он понял слова отца своего Гюмлю: «Упаси тебя Господь от последней победы — над самим собой!» Воткнул меч в землю. Пришел к Бедреддину. Вместе с ним поднялся против бейского насилья.

И вот опять в его руке не посох дервишеский, не чаша для подаяний, а обагренный кровью ятаган. Неужто с насильем можно покончить только насильем?

Видавший на своем веку не одну смерть на поле брани, Бёрклюдже Мустафа впервые почувствовал непомерность тяжести, которая ложится на полководца, если он не желает одерживать самой последней победы — над самим собой, человеком.

Отчаянный хриплый крик донесся из темноты. Ему ответила греческая брань. У костра заворочались тени. Бёрклюдже встал спиной к огню, вглядываясь в ночь. Костры на скале возле камнемета и в лесу между Красным ручьем и тесниной едва светили. Блеклый месяц — рогами вверх — выполз из-за деревьев.

Завтра он скажет: «Павшие за Истину обрели бессмертие, их место — в раю». И их родные утешатся, увидев своих близких вкушающими вечное блаженство в садах среди журчащих водоемов, как следует из прямого смысла священных писаний. Но для Бёрклюдже Мустафы, для ближайших учеников и мюридов Бедреддиновых не было такого утешенья. Раз выучившись читать, нельзя снова стать неграмотным. Так не могли они уже представлять себе райское блаженство в картинах. Для них рай и ад, как для их учителя, служили всего лишь наименованиями сущностей, которые могут явить себя только в этом, то есть видимом, мире. В книге «Постиженья» шейх Бедреддин писал: «В каком-то смысле всякое начало может быть названо этим светом, а конец — тем светом». Рай на том свете есть результат, последствие деяний, память о них на этом свете. Воскресенье в земном облике немыслимо, а значит, и самое бессмертие, как его понимают неразвитые умом, — бессмыслица. Тем, кто пал в Ореховой теснине, жить столько, сколько длится память о них, об их делах. Их бессмертье — в Истине самой…

Заржала лошадь. Протяжно, тоскливо, протестующе. Ей откликнулась другая. Еще одна.

Щемящая жалость к своему бывшему знакомцу — воеводе пешей рати — вновь охватила Бёрклюдже Мустафу. Ведь для того смерть означала не только распадение его телесной формы, но и уничтоженье сущности, что, собственно, и может быть названо адом… О чем хотел он предупредить перед уходом? От чего предостеречь? Наместник-де не принял тебя всерьез и поплатился, смотри не повтори его ошибки? Нет, скорей всего иное. Готовься, в следующий раз все будет по-другому… В следующий раз. Нас станет тогда не две тысячи, а двадцать тысяч, сорок тысяч!.. Бёрклюдже Мустафа представил себе эти тысячи, увидел открывшиеся перед ним дороги, города… «Аллах на вашей стороне!» — вот что было главным из сказанного умершим. Отныне в это поверят все. Для простых умов Истина там, где победа!

Только теперь Бёрклюдже Мустафа осознал, какую власть давала ему победа. И снова вспомнились ему отцовские слова: «Чтоб удержать власть над людьми, надо забыть, что ты сам человек».

Нет, отец, такая власть нам не нужна. Власть истинная — не над людьми, а над их сердцами. Но чем ты привлечешь сердца? Истиной? Надумал! Людям свойственно придавать значение пустякам, а важнейшее считать неважным. Нет, не за истиной, за выгодой, за удачей, за лучшей жизнью придут к тебе те тысячи. А может быть, за местью, как красавец Танрывермиш. Сумеешь ли ты направить их сердца? Один навряд ли. Но отчего же один? Абдуселям, Димитри, мулла Керим, Гюндюз, да мало ль нас еще? Доган, к примеру. И ведь учитель будет с нами! При мысли об учителе, с которым он увидится теперь, Мустафа почуял, как сердце его забилось чаще.

Он обернулся к Костасу. И, улыбаясь, обнял его за плечи. От неожиданности Костас пошатнулся, чуть не упал. Не мудрено: Деде Султан не спал уж третью ночь, но этому искусству его учили шейхи. А Костас, не отстававший ни на шаг, едва держался на ногах.

— Ну-ка, позовите смену! А сами ступайте спать! Не возражай, ступай скорее! — приказал ему Бёрклюдже.

Он поднял голову. Небо вызвездило от края и до края. Глядя на те же самые звезды, которые светили полгода назад в узкое, как бойница, окошко его убежища в горах Джума, он услыхал, как губы его невольно шепчут имя Гюлсум. Его ожгло, будто она сама приникла к нему жарким телом. И страх впервые за долгие годы напал на Бёрклюдже Мустафу: не стряслось ли с ней чего-нибудь, не приведи Аллах!.. Теперь он может ее увидеть. Он назовет ее своей перед всеми… Непременно… Если хочет, пусть поступает в отряд неистовой Хатче-хатун… Его Гюлсум.

Так размышлял, мечтал и спорил с самим собою Деде Султан, вышагивая между двух костров в заваленном телами ущелье звездной весенней ночью после победы, которую он только-только начал осознавать. До остальных ее смысл дойдет куда позднее, когда взойдет солнце и будут оплаканы и захоронены мертвецы, когда увидят они захваченный обоз — верблюдов, шатры, дорогие ковры, сбрую, оружие, драгоценности, сосчитают пленных. После того как Шейхоглу Сату пропоет на площади славицу ратникам Истины, а в разрушенные врагом деревни отправятся строители. И вестники поскачут во все концы земли.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Устроение

I

Ху Кемаль Торлак, сощурив серые волчьи глаза, глядел вниз. У его ног, словно поле подсолнухов, колыхалась толпа. Все головы обращены в одну сторону, туда, где на скале стоял он со своими ближайшими торлаками, старейшинами ремесленных и купеческих цехов и братства ахи. В отличие от подсолнухов, головы были разные — бритые, бородатые, в папахах, бёрках, тюрбанах, чалмах, камилавках, скуфейках, тюбетеях. Женщины и ребятишки расселись на плоских крышах, на склоне горы под деревьями. Над общим гулом взлетали пронзительные выкрики водонош, торговцев шербетом, знаменитым манисским месиром — вязким, как мед, отваром из весенних трав, налитых целительной, бодрящей силой.

Несмотря на ранний час, было душно. Лето стояло в разгаре, и скалы горы Сандык, у подножия которой лепится крепость и город Маниса, не успевали за ночь отдать накопленный жар.