Эстонские повести - Эрни Крустен

Я кивнул.

— А тебе, Каспар?

Я не стал рассказывать.

Пришлось бы рассказывать о Юте. Но как можно одну уехавшую девушку сравнивать с четырьмя сотнями больших лошадей?

— В другой раз, — сказал я Кыллю. — Это долгая история.

И верно ведь, об этом и вправду долго рассказывать. Начал бы о Юте, пришлось бы и о Марге и о Ракси говорить.

Я собрал свои вещички и вышел из ворот на улицу. А идти вообще-то мне было некуда.

Катер на Абруку давно ушел. Являться к Вийре с похмельной рожей не хотелось. Родной отец может, конечно, родную дочку навестить, но и приличия надо соблюдать.

Поплелся в пригород, в старую рыбную гавань Тори. Там было пусто и холодно, хотя мягкая августовская ночь лила в душу утешение. И звезды опять на небе высыпали, и море дышало спокойно, как всегда в эту пору.

Такая же почти что ночь была, как тогда, когда я спешил по зову Юты. Не зная, что меня ждет.

Эх…

Теперь тоже был зов. Марге. Хотя у этого зова не было такой силы, как у Ютиного, но это тоже был зов.

Правильно я сделал, что улизнул.

И перед Ракси совесть чиста.

Ради него я приехал в город, а не ради каких-то свиристелок.

Какой будет памятник, пока неясно. Надо подумать. Ракси это Ракси, не простой пес. Да что тут в прятки-то играть, Ракси ведь был мне вместо сына.

Эх-хе-хе…

И такое на свете бывает.

Вообще-то все могло бы сложиться по-другому. Когда я спрыгнул с воза сена и ногу сломал. Когда я несколько месяцев валялся в больнице и дома, и насчет того, чтобы наведаться к магазину, и речи быть не могло. Свежий был и трезвый, как рыбка в сети.

Вот тогда-то и могло бы сложиться по-другому. Но не сложилось. Сама природа наложила лапу на наши надежды. А супротив природы не попрешь.

Эх-хе-хе…

Потом появился Ракси. Потом был Ракси. Двенадцать лет был он возле меня.

Я сидел в старой гавани Тори, под кроткими звездами, и вся Раксина жизнь прошла перед моими глазами. Как он из щенка величиной с блоху вырос в большого. Как учился на мотоцикле ездить. Как я читал ему зимними вечерами «Спортивную газету» и энциклопедию. Как он мне жизнь спас. Как мы с Кыллем делали Ракси операцию и он сгрыз вставные челюсти Кылля. Как взял ружье и мужественно пошел в лес.

К тому времени ночь уже надломилась, серебро звезд потускнело, поверхность моря посветлела в ожидании зари. Теперь небось вечеринка у Леппа кончилась. Я потащился обратно, потому что куда же еще идти, как не к друзьям, пока день не начался.

Теэмейстер спал, положив голову на стол. Я тронул его за плечо. Волли поднял усталый взгляд и спросил хрипло, но ласково:

— Почему твои милые глаза мне сегодня не улыбаются? Почему я не слышу больше твоего ласкового голоса?

— Спи, дружище. Отдыхай. Завтра доскажешь.

А Лепп был в темной комнатушке.

— Чегой-то ваши дамы так быстро отвалили? — спросил я.

— Тоже мне дамы, — проворчал Антон. — Назюзюкаются, почирикают и с глаз долой. Ни тебе спасиба, ни тебе до свиданья.

Кылль, как и собирался, ушел домой.

— А где ты был, Каспар? — спросил Антон.

— На берегу сидел. О Ракси думал.

— Уникальная собака, — сказал Антон. — Ни днем она тебе не надоест, ни ночью.

— Так оно и есть. Чистая правда.

Лепп пошевелил снимки в ванночке с проявителем. В красном свете под раствором постепенно проступала бесконечно милая мордочка, поседевшее левое ухо грустно свесилось над бровью.

— Деревенский трагик? — спросил Лепп с усмешкой. — Благородная личность.

— Вот именно, — сказал я со вздохом.

— Гляди. Чего отворачиваешься?

Легко сказать «чего отворачиваешься»!

Кто знает, может, я и не горевал бы так по Ракси, ежели б не такой конец. Оно, конечно, сказать-то можно: взял ружье и пошел в лес. Все вздыхают и головами качают в умилении. Красиво придумано. Как у Пушкина или у другого какого поэта. А я не в силах голову поднять и глянуть на Ракси.

— Ты погляди, вроде один глаз вдвое больше. Верно?

Разве это важно. Душа важна. Глаза могут быть хоть с колесо, а ежели души нет, так и ничего нет.

— Да, поседел ты, Каспар.

Поседел.

— Ты такой же седой, как твоя собака.

Вот именно. Так оно и должно быть. Ракси из-за меня поседел, а я из-за него.

У Ракси много было забот, и не раз приходилось ему часами ждать и дожидаться. У собаки рыбака по-другому и быть не может. Кроме личных забот, Ракси постоянно обо мне заботился. С утра до вечера. Небось, даже когда на свадьбу отправлялся, обо мне думал. Теперь я в этом уверился. Вообще-то радости у него тоже были. Как у любого живого существа. Но две радости были самые большие. Когда мы возвращались на берег из шторма и когда я вставал со ступенек перед магазином. Это были для Ракси самые великие моменты. Тут он завывал от удовольствия, как пастуший рожок, и задирал хвост так высоко, словно собирался пыль со звезд обметать.

Последнюю осень Ракси не ездил со мной на причал и зимой не ходил со мной к магазину. Кивал только с сомнением головой, когда я обещал, уходя:

— Два пива и пачку «Примы», больше ничего.

Случилось это после нового года, когда я однажды вечером немножко подольше посогревался на ступеньках магазина. Я люблю с мужиками посидеть, решить пару-другую мировых проблем, это куда лучше, чем у телика торчать, на тусклые тени глядеть. Никто из мужиков никуда не торопится, время послепраздничное, недурственно ведь после новогоднего тарарама малость расслабиться. Вдобавок ко всему Пенну прихватил домашнего пива и копченого косульего мяса. Как стемнело, перебрались со ступенек магазина в вестибюль Дома культуры. Спешить-то некуда. На Абруке ведь никому на последний трамвай бежать не надо. На улице уже совсем стемнело, когда Пауль Кристуманн вышел на двор по нужде, воротился и выпалил:

— Каспар, кто-то твою собаку кончает.

Господи ты боже мой, до чего ж я испугался. Марге не раз грозилась вздернуть собаку на сук, коли сам я не могу справиться с инвалидом при смерти. Неужто она решилась свою угрозу исполнить? У меня будто тысяча ног под брюхом выросла. Ни прежде, ни после — сроду не смывался я в такой спешке от нашей компании.

— Попер с треском, что твоя «катюша»!

Попер, да. Потому что жалостный и жуткий вопль о помощи несся с выгона и летел над Абрукой, как труба страшного суда. Бедное животное, кто ж это тебя так безжалостно терзает? Я пер на выгон прямиком через кустарник, понося и проклиная все на свете, в том числе и Марге. Ко всему прочему темнотища была хоть глаз выколи.

— Ракси, не плачь! Ракси, я иду! Иду-у-у.

Но собачьи вопли не стихали. Кабы это предсмертный крик был, он давно бы уж смолк. Такой широкой души ни у одной твари нет, чтобы так долго боль сносила.

Возле куста зацепился за пень, хрястнулся ряшкой в снег, и под коленку мне словно раскаленную иглу всадили. Из ноги боль тут же в голову кинулась.

«Ну все, — подумал я, — теперь один инвалид другому подвывать будет».

И вправду выли, не знаю, долго или нет, потому что я и пошевелиться не мог. Ногу вывихнул.

Давай на руках подтягиваться. Ухвачусь за можжевеловый куст и еду на груди по снегу. Потом уж оказалось — руки в кровь изодрал, а по шубе на груди как бороной прошлись. А что делать будешь — с одной стороны животное завывает, с другой стороны пьяная башка ходу не дает. Что за беда с тобой приключилась, старый дружище? Кто тебя сдавил так коварно? Тянул сам себя и подтаскивал, подгоняемый воем собаки, охая и тяжело дыша, а за мной тянулся глубокий след, словно тюлень прополз по снегу.

Когда Ракси услыхал меня и увидал меня, он совсем отчаялся. Вовсе не человек на него напал, это ясно, видать, застрял он где-то. И так крепко застрял, что двинуться не может.

— Иду, Ракси, иду, — с трудом выдохнул я. — Потерпи чуток!

Когда я наконец добрался до места, тут уж видать было, что случилось. Годочки-то уж преклонные, сил-то мало, запутался хвостом в колючей проволоке и никак не вывернется. Больно, понятное дело, потому что колючка в середку хвоста вцепилась. Я вытащил Ракси, он завизжал от радости, запрыгал, руки лижет, норовит лицо лизнуть, а у меня и сил нет, чтоб отпихнуть его. У меня у самого дела хуже некуда.

— Иди домой, Ракси, — стал я его уговаривать. — Иди, иди.

А он и не думает. Когда я тонул, он тоже ни на шаг не хотел отойти, дурак такой, прыгнул ко мне в полынью, и мне пришлось схватить его застывшими руками за холку и окунуть под воду, чтоб в сознание пришел. Зато уж как освободился, в момент побежал в деревню за помощью. Успели меня вытащить, пока я в сосульку не превратился. И вот я твердил Ракси:

— Иди домой, сыночек. Скажи мамке, что я в снегу лежу и буду лежать, пока ты за мной с санками не придешь.

Так я объяснял, но собака-то уж старая была и слабая, и никак до нее мои слова не доходили. Пришлось мне вырвать здоровый можжевельник и пригрозить им. Ракси поджал свой порченый хвост и нехотя потрусил прочь. Хватило все-таки ума домой побежать, потому что через полчаса явилась Марге с санками.