Невинные - Джеймс Роллинс

Бернард перехватил его, повергнув на пол. Рун боролся, но старик пригвоздил его к плитам, оказавшись намного сильнее, сильнее чудища, преобразившего Руна, сильнее даже святых отцов, принесших его сюда.

Отец Бернард оказался твердым, как кремень.

Не есть ли эта сила доказательство могущества Божия против зла, угнездившегося в Руне?

Но тело его бунтовало против подобных мыслей. На протяжении всей долгой ночи Рун продолжал сражение с клириком, отказываясь внимать ему, неизменно пытаясь добыть глоток его драгоценной крови.

Но старик не позволял взять над собой верх.

Мало-помалу тело Руна начало изнемогать, но не от усталости.

— Ты чувствуешь приближение рассвета, — растолковывал Бернард, удерживая его железной хваткой. — Ежели ты не примешь любовь Христову, то всегда будешь слабеть к утру, равно как погибнешь, коли чистый свет солнца осияет тебя.

В груди Руна нарастало безмерное изнурение, наливавшее члены свинцовой тяжестью.

— Ты должен выслушать, сын мой. Ты можешь взирать на свое новое состояние, как на проклятье, но сие есть благословение для тебя. Для всего света.

— Я обратился в богомерзкую тварь, — презрительно фыркнул Рун. — Я вожделею зла. Сие не есть благословение.

— Ты можешь возвыситься над оным.

В голосе Бернарда звучала уверенность без подвохов.

— Я не хочу ничего иного, как выпить твою кровь, убить тебя, — предостерег Рун, чувствуя, как силы все убывают. Теперь он едва мог поднять голову.

— Я ведаю, что ты чувствуешь, сын мой.

Бернард наконец ослабил хватку, и Рун сполз на пол. На четвереньках, как пес, он пробормотал в пол:

— Тебе не дано знать снедающую меня страсть. Ты священник. Сие зло превыше твоего понимания.

Бернард покачал головой, чем привлек взор Руна. Его белоснежные волосы сияли в свете догорающей свечи.

— Я такой же, как ты.

Корца прикрыл глаза, не в силах поверить услышанному. Он безмерно устал.

Бернард тряс Руна, пока тот не открыл глаза снова. Старый священник поднес лицо Руна к своему, будто для поцелуя. Бернард призывно разомкнул губы, но Руна поприветствовали длинные острые зубы.

Корца вытаращился на наставника — человека, которого знал много лет, человека, который был вовсе не человеком, а зверем.

— Я алчу так же, как и ты, сын мой, — низкий голос Бернарда наполнил Руна спокойствием. — Я тешил злобные вожделения.

Рун силился понять.

Отец Бернард воплощал добро. Он нес утешение недужным и умирающим. Приносил надежду живущим. Без него большинство святых отцов в этом самом монастыре ни за что не отыскали бы свой путь к Богу.

— Для нас есть путь, — промолвил Бернард. — Это самая трудная стезя, по коей может шествовать священник, но мы способны творить добро, способны служить Церкви так, как никто другой. Господь нас не покинул. Мы тоже можем жить в Его благоволении.

И с этими словами Рун погрузился в глубокий колодец сна, позволив этой непреходящей надежде укротить его жажду крови и посулить ему спасение.

Очнувшись от своей епитимьи, Корца узрел склонившегося над собой кардинала, и те же бездонные карие глаза сияли ему той же любовью и заботой.

Тогда Бернард спас его.

И все-таки теперь Рун знал и бедствия, последовавшие за этим единственным актом милосердия, воображая глаза Элисабеты, ее лукавую улыбку, смерти и страдания, шедшие за ней по пятам.

Вероятно, если бы Бернард позволил ему умереть, он сослужил бы миру лучшую службу.

Глава 40

20 декабря, 06 часов 07 минут по центральноевропейскому времени близ Неаполя, Италия

Элисабета прижимала Томми к боку, чувствуя, как его время от времени прошивает дрожь — наверное, при воспоминаниях об огне и взрывах. Она ни разу не видела подобного сражения — два противника летают, как ястребы, дым с визгом вырывается из невозможных пушек у них в носах, от грохота сотрясается даже воздух. Схватка наполнила ее ликованием и благоговением, но ужаснула отрока.

Оный прижался к ее плечу, ища утешения.

Элисабета вспомнила, как другая винтокрылая повозка взорвалась и скатилась в море, затонув, как корабль, получивший пробоину. Она представила, как Руна разносит в клочья, но, как ни странно, не нашла в этой картине ни капельки удовлетворения, только огорчение.

Он должен был умереть у меня на руках.

Не могла она пренебречь и ощущением пустоты от утраты. И теперь исследовала эту пустоту, понимая, что это не горе — во всяком случае, не совсем горе. Скорее мир без него стал как-то неполон. Рун всегда наполнял ее жизнь, даже тогда в замке, еще до обращения — с его частыми визитами, долгими беседами, долгим чреватым молчанием. И после той кровавой ночи он продолжал определять ее жизнь, дав ей, по сути, новое рождение. И с той поры всегда преследовал ее призрачной тенью — даже в этот современный мир.

А теперь просто исчез.

— Почти приехали, — сообщил Искариот, махнув рукой в сторону волшебного зеркала — экрана — перед ними.

Элисабета перенесла внимание вперед. Экран показывал темную береговую линию, испещренную россыпью огней. Далее к востоку на небе забрезжили бледные предвестники зари. Элисабета ощутила ее приближение в наваливающейся на нее апатии, заставляющей почувствовать себя вялой и медлительной.

Внезапно их экипаж вильнул прочь от скопления огней, отмечающих Неаполь, и повернул к тонущему во мраке участку берега под высокой горой с узенькой полоской песчаного пляжа у подножия. Верхушка горы была срезана, что выдавало в ней один из множества старых вулканов, испещривших этот район южной Италии, но его склоны давным-давно поросли густыми лесами, осеняющими глубокие озера.

— Где мы? — полюбопытствовал Томми, зашевелившись у ее бока.

— Это Кумы, — ответила Элисабета, глядя поверх макушки отрока на Искариота.

— Мы собираемся в гости к старому другу, — загадочно добавил Иуда.

Элисабета не питала особого интереса к персоне, которую Искариот может считать другом.

Достигнув берега, их экипаж пронесся над самым песчаным пляжем, поднимая тучи пыли, и опустил их на землю в облаке песка.

Графиня почувствовала, как Томми оцепенел у нее в объятьях. Должно быть, знает, что участь его уже близка, и справедливо боится ее. Элисабета вспомнила инструкции Искариота, что она должна успокаивать отрока, разыгрывая из себя его няньку. Она покрепче обняла рукой его худенькие плечи — не потому, что была обязана, а потому, что дитя нуждается в этом утешении.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});