От Рима до Милана. Прогулки по Северной Италии - Генри Мортон

Родители Харрингтона по распоряжению Елизаветы посажены были в Тауэр. Став королевой, она вознаградила их за лояльность, сделавшись крестной матерью их сына Джона. Отучившись в Итоне, он продолжил образование в Кембридже. Там он изучал право, но практически им не занимался. Затем выучил итальянский язык. Двор знал его как остроумного, но порочного молодого человека. Вздумав позабавить фрейлин Елизаветы, он перевел двадцать восьмую главу «Неистового Роланда» — историю о Джоконде. Перевод этот случайно попал в руки королеве. Она пожурила его за развращение девушек, за то, что для перевода он выбрал самые непристойные стихи поэмы. В качестве наказания отправила его в деревню и запретила возвращаться в город до тех пор, пока он не переведет всю поэму. Оказывается, мы обязаны Елизавете тем, что получили английскую версию Ариосто. (Харрингтон известен еще одним добрым делом: он изобрел ватерклозет.)

Библиотека обладает коллекцией, в которой насчитывается более пятидесяти ранних переводов «Неистового Роланда». Многие украшены гравированным портретом Ариосто. Гравюра сделана с портрета работы Тициана, но меланхолик с неопрятной бородой и непричесанными волосами совершенно не похож на мое представление об энергичном авторе произведения, такого сатирического, а местами и забавного своей идеализацией средневекового рыцарства. В каждые сто лет, исключая нынешний век, в Англии вспыхивал интерес к «Неистовому Роланду». Спенсер использовал его для сюжета своей «Королевы фей». Вордсворт в 1790 году взял поэму с собой, отправляясь в пеший поход в Альпы. Так же поступил Маколей.[71] В 1833 году он сел с этой книгой на корабль, отправлявшийся в Индию. Саути читал ее, когда был ребенком. Скотт просто обожал ее. Байрон читал в оригинале. Возможно, наш век, более чем когда-либо безумный, снова заинтересуется этой поэмой, хотя бы ради одной только тридцать четвертой главы. Астольф летит на Луну в сопровождении святого Иоанна. Их уносит колесница Ильи с квадригой красноогненных коней. Через короткое время путешественники совершают успешную посадку. Исследуя безлюдный пейзаж, натыкаются на то, что попусту истратил и потерял на Земле человек: несчастливые браки, вздохи, слезы, напрасные надежды. Видят там покрытые птичьим клеем сучки — это то, что осталось от обольщений возлюбленных; находят странное месторождение: оказывается, это — распавшаяся со временем слава великих людей. В долине потерянных вещей несметное количество сосудов, наполненных до краев потерянными умами человечества.

Мне показали неудобный деревянный стул. Сидя на нем, великий поэт сочинял свою поэму. Есть здесь и его чернильница с купидоном на крышке: искусная работа мастера Возрождения, подарок Альфонсо I.

А затем в мои руки вложили рукопись несчастного Тассо. Это был «Освобожденный Иерусалим». Тассо, как я заметил, тоже был усердным корректором. Мне рассказали, что каждый венецианский гондольер знал эту поэму наизусть. Тихими ночами они распевали строфы по очереди, передавая их друг другу. Строфа, пауза, а с другого конца канала — следующая строфа. Романтики байроновского времени верили, что Тассо — человек, невинно осужденный: жестокий князь якобы посадил его в тюрьму за то, что поэт любил благородную даму. На самом деле он страдал манией преследования, и болел так тяжело, что заперли его для его же блага. Нет никакого доказательства, что Тассо находился в темной камере, в той, где в размышлениях провел час Байрон и из двери которой Шелли — он-то считал, что помещение вполне приличное — вырезал на память драгоценную щепку.

В университете не сохранилось, к сожалению, воспоминаний о маленькой группе англичан, первых студентов, изучавших греческий язык. В Феррару они приезжали во времена правления Генриха IV и Эдуарда IV и посещали лекции Гварино да Верона. В те дни университет, как и в Болонье, был передвижным учебным заведением, и лекции читали то в одном, то в другом удобном помещении. Одним из англичан, живших в 1445 году в Ферраре, был Вильям Грей — он потом стал епископом в Или, графство Кембриджшир. Он оставил сто пятьдесят рукописей библиотеке Бейллиол-Колледж. В Ферраре учился и Роберт Флеминг, он был там в 1450 году. Флеминг — это племянник основателя Линкольн-Колледжа. Жил здесь и Джон Фри, бедный ученый и приятель Бейллиола, приходилось ему тяжело: чтобы получить разрешение приехать, он заложил свою небольшую собственность. Следует упомянуть и Джона Типтофта, графа Вустерского, который приехал в Феррару примерно в 1460 году, а через десять лет его арестовали за участие в мятеже против Эдуарда IV. Жизнь он закончил на эшафоте. Грей и Флеминг знали, должно быть, достойного Леонелло д'Эсте и, вполне возможно, принимали участие в философских диспутах в тени пальм и кипарисов. Другие студенты учились в Ферраре во время правления улыбчивого Борсо. Англичане, современники той эпохи, видели, как этот любящий роскошь герцог выезжал со своими соколами и гончими, а теперешние англичане могут увидеть лишь его слабую тень на осыпающихся стенах дворца Скифанойя.

7

Когда мы вышли из университета, я спросил своего молодого юриста, не проводит ли он меня в монастырь Тела Христова, туда, где похоронена Лукреция Борджиа. Он сказал, что это всего в нескольких сотнях ярдов отсюда, и мы углубились в бедные кварталы. Я спросил, верит ли он, что Лукреция Борджиа виновна в тех преступлениях, которые ей приписывают. В ответ он лишь что-то нечленораздельно пробурчал. У него не было желания либо осудить, либо защитить ее. Я подумал, что адвоката из него не получится, впрочем, может быть, он станет хорошим судьей. Мое собственное отношение к Лукреции давно четко определено: я бы выступил ее защитником. Никто из тех, кто знал ее, не сказал против нее ни слова, а хулителями Лукреции были враги ее отца и брата. В злые минуты латинский мозг обращается к определенным темам, в числе которых инцест, проституция и половая гиперактивность являются самыми популярными. Оскорбления, которыми обмениваются два разъяренных итальянца, практически повторяют обвинения, которые Светоний обрушил на цезарей и которые в более поздние времена адресовали семье Борджиа.

Монастырь спрятался в глухих улочках, мы подошли к древним дверям и долго по ним барабанили, но напрасно. Проникнуть в монастырь Тела Христова трудно, и горожанам это, по-видимому, давно известно. Монахини живут в строгом уединении, и до последнего времени никто не мог войти туда без рекомендательного письма от архиепископа. Может быть, это обстоятельство и заставило Грегоровиуса в книге о Лукреции Борджиа сказать, что могила ее не сохранилась.