Большая Охота. Разгром УПА - Георгий Санников

— Вот и хорошо. Садись на диван, отдыхай.

Харченко повесил на вешалку ППС и, с трудом стягивая с себя брезентовый плащ и полушубок, произнес:

— Товарищ майор, разрешите сначала в туалет, а то я так бежал, что и остановиться времени не было.

Все рассмеялись.

— Ладно, ладно, иди, мы пока займемся «грипсом». Ну, у кого пальцы ловкие? Возьмите ножницы. Наверно, у тебя, Супрун, лучше всех получится.

Заместитель Червоненко майор Супрун взял протянутые ему ножницы, подбросил непонятно зачем бумажную трубочку на ладони и, ловко поддев нитку, разрезал ее и медленно вытянул. Развернув сложенную в гармошку записку, он вопросительно взглянул на Червоненко, как бы молча спрашивая: «Читать или передать вам?»

— Читай вслух.

В коротком тексте «грипса» от Игоря говорилось, что в этом году они с агентом не увидятся, но обязательно встретятся весной следующего, о чем он предупредит заранее. Игорь в этой записке просил агента заготовленное для подполья сало, колбасу и смалец пока припрятать у себя до весны.

— Что будем делать, товарищи? — спросил присутствующих Червоненко и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Я думаю, надо сегодня же вернуть «грипс» адресату, сделать паузу до весны. Искать связника, принесшего записку от Игоря, хотя у него и имеются особые приметы — нет мизинца на левой руке, не будем. Точно засветим агента, упустим и на этот раз Игоря.

Присутствовавшие в кабинете сотрудники согласились с ним. Другого пути не было. Следовало ждать весны. Не сегодня-завтра Игорь засядет в бункер до весны.

— Следует, пожалуй, еще потренировать Зоотехника в стрельбе и в применении спецпрепаратов, — сказал кто-то из сидевших за столом.

— Наверное, это правильно. Харченко, — обратился Червоненко к уже сидевшему на диване Виктору, — организуй агенту нужную тренировку и еще раз проработай с ним срочные способы связи. И надо все-таки дать ему «Тревогу».

Неожиданно для всех майор Супрун мрачно произнес:

— А если Игорь или кто-то из его команды все-таки придет к Зоотехнику не сегодня-завтра или через несколько дней? До бункеровки еще может быть не одна неделя. Пройдет снег стороной, и будет Игорь гулять из села в село. Не исключаю, что этот «грипс» — очередная проверка нашего агента. Вот мы сидим сейчас здесь, а Игорь через людей своих ведет наблюдение за Зоотехником. Надо срочно вернуть ему «грипс» или, во всяком случае, ознакомить с содержанием и обязательно, пока не ляжет снег, организовать в доме агента засаду. Чтобы не было потом обидно за упущенный, пусть даже минимальный, шанс.

В кабинете воцарилось молчание.

— А ведь прав Супрун, — неожиданно для всех произнес обычно редко соглашавшийся с чужим мнением Червоненко. — Бандиты точно могут прийти к Зоотехнику…

…Тихо вокруг. Темнеет рано. Последняя неделя ноября выдалась на диво теплой, необычной для этого времени года и этих лет. Здешние старики говорят — быть скорому снегу. За густыми вишнями с облетевшей листвой, что стоят с фасадной стороны добротной хаты Зоотехника, невысокий тын. Вплотную к этому красивому и мастерски сплетенному сельскому забору стоит широкая и крепкая дубовая скамья. Скамья эта — гордость хозяев. Любят посидеть здесь и сами хозяева и соседи, и те, кто заглянет «на огонек» и живет неподалеку. Зоотехник — личность в селе авторитетная. Люди, зная его доброту и желание помочь при любой хвори, часто идут к нему как к врачу. К местной фельдшерице ходят реже, только разве освобождение от работы по болезни получить. На скамейке несколько человек — хозяин, соседи, всего человек пять. Курят. Говорят редко, перебрасываясь отдельными словами и фразами, но всем понятно, о чем идет речь. Все сидящие здесь на скамейке сельские мужики. Местных балагуров, как обычно бывает на селе, среди них нет. Беседа ведется на только им понятные темы, слова произносятся весомо, солидно, с достоинством, независимо от темы разговора — сугубо местная, колхозная, бытовая, касается событий районного или, как говорится, политико-глобального масштаба. Обычный, мужицкий разговор.

— Ты, Иван, блядюга, робы[161] и не оглядуйся, — произносит один из них, после чего наступает длинная пауза. Сказавший бранное слово — сосед хозяина по имени Иван, как потом мне рассказал Зоотехник, уже пожилой селянин по местному прозвищу «кацап» или «москаль». Никакого отношения ни к тому, ни к другому, он, конечно же, не имеет. Матерные слова появились в изобилии у него в речи после прихода из армии, где он прослужил до 1947 года, попав в нее по мобилизации в 1944 году, а затем по вербовке сразу же уехал работать на Донбасс и вернулся в родные края только через несколько лет. Что касается «кацапа», «москаля», то эти сельские клички его семья носит более сотни лет, когда русский солдат лечился от ран в этом селе во время одного из походов русской армии да и остался навсегда здесь, женившись на украинской дивчине. С тех пор так и говорили в этом селе: рядом с хатой, где живет «москаль» (или «кацап»), спроси у «кацапа». И кстати, предки «москаля» — Ивана происходили якобы из Курской губернии. Вот и жди после этого «зов» крови. Кроме мата в лексиконе Ивана русских слов почти не было…

— Да, я и говорю — робы, Иван, — еще раз произносит вуйко по имени Иван и снова замолкает.

— А евреи будут жить, — после долгой паузы совсем неожиданно произносит кто-то из сидящих, и вновь тишина, которую через несколько минут нарушает хозяин:

— Тут вы не правы, мужики. Михалыч хороший человек, у него все по совести. Он хоть и еврей, а делает все честно. Вон посмотри, как он выбракованную худобу[162] оценивает. И колхозу хорошо, а значит, и державе, и селянину, если тот сдает ему скотину на мясозаготовки. Все по совести оценивает и делает. Не-е-ет, не все евреи погани[163]. Наш Вайсбайн настоящий человек, никогда селянина не обидит…

И снова снаружи тишина. Я догадываюсь, о ком идет речь. Вайсман Соломон Моисеевич — в селах, естественно, его зовут Семеном Михайловичем, работает в конторе «Райзаготскот» и ведет закупку скота для мясокомбината в селах района. Он ничем не отличается от местных жителей — украинцев, даже внешне, его родной язык украинский. Он родился и вырос в соседнем крупном селе, половина которого напоминает еврейское местечко — много там евреев жило. В Западной Украине еврейских погромов практически не было. Ни поляки, ни местные украинцы евреев не обижали. Ну какое село польское или украинское могло быть без корчмы? Только у еврея и можно было выпить с горя или радости в долг что украинцу, что поляку. С приходом немцев в 1941 году, как только прокатилась молва, что забирают немцы евреев в концлагеря и расстреливают, ушли евреи, кто мог, в леса, жили там лагерями, но не партизанили, хотя многие имели оружие для самообороны. Иногда нападали на немецкие продовольственные обозы, но только с целью захвата любого годного провианта. Так и жили в лесах со своим домашним скарбом и коровами, ожидая, чем эта война кончится. Некоторые, особенно молодежь, присоединялись к советским партизанам. Но что самое удивительное, в оуновском подполье тоже было несколько евреев — врачей. Как они туда попали — добровольно, чтобы бороться против Советов за «самостийную, независимую соборную Украину», или были насильно уведены в лес как врачи — никому не известно. Наверное, все-таки больше правды во втором варианте. Но документы того времени свидетельствуют, что при ликвидации оуновцев в трех разных бункерах были обнаружены трое евреев, покончивших с собой вместе с находившимися там же повстанцами, известных местному населению как врачи, поддерживающие связь с оуновским подпольем и оказывавшие раненым бандеровцам медицинскую помощь. Конечно, более логично предполагать, что их ликвидировали вместе с собой окруженные в бункере оуновцы…

На украинском языке, самом близком к русскому, «еврей» — это «жид». Слово это, часто произносимое внизу на скамейке у хаты, коробит мой слух. Для меня слово «жид» звучит оскорбительно и унизительно. Я интернационалист и искренне верю, что все люди братья. Мне безразличен цвет кожи, форма черепа, носа и ушей. Если человек одной с тобой марксистско-ленинской идеологии — он твой друг и брат. Я не представляю жизнь украинцев в Украине без евреев. Я сам вырос вместе с евреями, меня не коробит от контактов и дружбы с ними. Я воспринимаю их как равных себе, ничем не выделяя.

Но я никогда не забывал историю с Радиком Ярошевским, относя ее к дремучему буржуазно-капиталистическому прошлому, как к «родимому пятну проклятого капитализма», и был глубоко убежден, что тогда произошла какая-то ошибка, которую, конечно же, поправят — не более того. Если бы я мог заглянуть в будущее, в 60–80-е годы, меня бы поразил размах антисемитизма в стране коммунистических идеалов. Пожалуй, его следовало бы назвать официальным, тщательно маскируемым демагогическими заявлениями о всеобщем равенстве и братстве. «Нет, Павел Заворотько знал, что он говорит: «Что это вы, хлопцы, за какого-то еврея просите. Вы что, не знаете указания партии?»