Белая голубка Кордовы - Дина Рубина

— У него это ровным счетом ничего не значило!

— Допустим… Мне хотелось бы еще поспать, извини… — Он замер, будто прислушиваясь к спертому бешенством дыханию Захара в трубке, и добродушно сказал, прежде чем оборвать разговор:

— Я на тебе неплохо заработал, Саккариас; так что в качестве премии — мой бесплатный совет: я видел этого сеньора Гнать-юка. И думаю, ему тесновато с тобой на этом свете. Так что почаще оглядывайся и посматривай в зеркало заднего обзора…

* * *

В пригородах явственней чувствуешь смену времен года: не зашнурованная в каменный корсет улиц природа раскинула телеса и вольно дышит на влажных лиловых холмах.

Местная золотая осень уже слиняла под косым дождиком. Во многих домах городка Лос-Анхелес де Сан-Рафаэль топили камины, над трубами вздымались курчавые стволы, пепельно-серые кроны которых рвал и уносил ветер. И пахло дымом, мокрой землей, жареными каштанами и принесенным из окна чьей-то кухни — уж не из кухни ли Марго — запахом хорошего кофе…

Он достал из багажника тубу с холстами, внимательно огляделся по сторонам.

Нет, дорога сюда была спокойной, и это объяснимо: после того как портье в римской гостинице в первую же минуту сообщил ему, что…

— О, это досадно, — заметил Кордовин. — Почему же он меня не дождался?

— Не знаю, сеньор. Я предлагал ему написать записку.

— Он говорил по-итальянски?

— Нет, по английски…

— Хм… Не могу представить — кто это. Как он выглядел?

— Честно говоря, я не очень всматривался. У меня как раз была группа из Венгрии. Такой… приземистый, крепкий… Но вы не волнуйтесь, я сказал ему, что вы у нас до завтрашнего утра. Наверное, он придет опять.

— Ах, как досадно! — воскликнул Кордовин. — А у меня как раз поменялись планы. Я вынужден сейчас же улететь в Стокгольм. Ну, ничего не попишешь. Значит, встретимся в другой раз. Выпишите мне счет, дружище, пока я соберусь…

Через час он уже снял номер в затрапезном пансионе в Остии, и едва торжественный менуэт с Ватиканом (ряд скучнейших контактов с безликими банковскими чиновниками и несусветное количество подписанных документов) благополучно завершился выдачей ему зеленовато-серого чека на предъявителя, каллиграфически заполненного вручную черными чернилами, с факсимиле двух подписей, отдельным элементом которых был крест, — он, отбрехавшись от торжественного обеда с Лукой и Бассо (тетя — единственная моя родня, ребята, и если уж она призывает меня к одру…) — немедленно поймал такси и умчался в аэропорт, где свой завтрашний билет в Милан поменял на ближайший рейс в Мадрид.

Машину он припарковал так, чтобы каждую минуту видеть ее из окна кухни.

Конечно: дверь опять не заперта, входи, кто хочет… Неисправима!

— Марго! — крикнул он с порога. — Тебя, наконец, ограбили, черт побери!

В ответ — шум льющейся воды в ванной на втором этаже: слониха принимает душ…

Он запер входную дверь, снес в свою келью в подвале тубу с холстами, поднялся в кухню и включил чайник…

Вскоре иссякли наверху водопады, хлопнула дверь ванной и вниз по лестнице протопала Марго.

— Лёня, ты?

Она показалась в дверях: банный халат нараспашку, волны жировых барханов, нависающих над глиняными столпами колосса, — и это, воля ваша, мощное художественное впечатление…

— Господи! — гаркнула она, запахиваясь. — Откуда ты свалился, бесстыдник!

— Марго… — Он невозмутимо засыпал в турку кофе, залил кипятком и поставил на малый огонек. — Не смущайся, ты великолепна, как цунами… А я тут проходил мимо и решил забежать на огонек — даром, что ли, дверь открыта.

— Кордовин! — она уселась за стол, оперлась на него локтями, уставилась на Захара. — Что случилось? И не морочь меня: это не в твоих правилах — сваливаться на голову. От кого ты бежишь?

Он усмехнулся.

— Ты проницательна, детка…

Минуты три молча стерег кофе, и Марго так же молча ждала от него объяснений.

Наконец он снял турку с огня, неторопливо выбрал на полке свою любимую чашечку — из сувенирного киоска Прадо, с белобрысой и пухлощекой принцессой Маргаритой, — слил в нее кофе и сел напротив Марго.

— Только не пугайся, ладно? Тебя вся эта чушь не коснется. Я влип в некую историю, и сейчас думаю — как из нее выбираться… Погоди-ка, Марго. Помолчи, ради бога… Вот что я хотел сказать: пока то да сё, пока я буду крутиться-разбираться, ты должна кое-что провернуть. — Он ласково и властно ей улыбнулся, наклонился через стол и ободряюще потрепал ее по руке.

— Слышишь, Марго? Все будет отлично. Там, внизу, в тубе три холста. В ближайшие дни ты натянешь их на подрамники, оденешь в приличные — приличные, а не помпезные — рамы и повезешь в Цюрих, к Софии Боборыкиной. Пусть княгиня повесит их в сигарной комнате отеля. Это ознакомительная, объявительная акция… Три великолепных пейзажа. Цены тебе неизвестны, принадлежат некоему коллекционеру, который охотится именно за оставшимися полотнами этого автора. Художница — круга Ларионова и Гончаровой, и стремительно поднимается в цене. Вале?

— Зачем? — тревожно спросила Марго. — Если ты не собираешься их продавать, на фига весь этот цирк?

— Делай, что я тебе говорю. Их пока нельзя продавать: не уселся красочный слой и, главное, нет провенанса. Как раз этим я думал сейчас заняться, но, видишь… планы несколько изменились.

— Сколько дней ты здесь пробудешь?

Он взглянул на часы:

— Минут десять. Вот кофе допью…

— Захар! — крикнула она. — Боже мой, что произошло? Ты меняешь билет на самолет, чтобы выпить у меня кофе?!

— Чтобы завезти к тебе картины, дурка, — ласково проговорил он, поднялся, обошел стол, поцеловал ее в мокрую темно-рыжую макушку с сединой у корней. — Будь молодцом и, умоляю тебя, Марго: запирай двери! Ты же одна целыми днями.

— А ты… ты сейчас куда? — спросила она тревожно. Он усмехнулся:

— Понятия не имею. Но ясно, что куда-нибудь, где нет моих следов. Где я уж точно никак не мог бы оказаться… — в Кордове, например! Мне надо отсидеться где-нибудь, составить план…

— Где же они тебя отыскали? — спросила она, не двигаясь.

Он вздохнул и легко ответил:

— В Риме. Причем довольно остроумно. Позвонили домой Ирине, очень вежливо поинтересовались, не знает ли она, когда вернется Захар Миронович — мол, неотложная нужда в консультации по одной картине, — и эта услужливая дура поспешила доложить, что Захар Миронович сейчас в Риме.

— Ты всегда выбирал в подруги клинических идиоток, — заметила она с горечью. — Поэтому до сих пор не женат.

Он обнял ее огромные, как каменные глыбы, опущенные плечи:

— Не грусти, моя радость! Отвечай: как называется местечко, где осадков за день выпадает больше, чем в Питере?

— Чирапунджа… — упавшим голосом проговорила она, опустила лицо в ладони и неожиданно тихо расплакалась.

В прихожей он еще давал ей какие-то указания по картинам. Все получалось удачно: княгиня София Боборыкина как раз намечала в ближайшие недели два благотворительных бала.

Наконец, они расцеловались, он вышел. Но обернулся.

Марго стояла на пороге и смотрела ему в спину.

— Марго! — окликнул он ее. — Выясним, черт побери! Мне это снилось, или я когда-то все же тебя ласкал?

— Болван, — проговорила она, помолчав… — Это лучшее воспоминание всей моей жизни.

— Ты никогда словом не обмолвилась.

— А зачем? — спокойно возразила она. — Ты был не для меня предназначен, дон Саккариас…

— А для кого? — тихо спросил он.

— Ну… это уж тебе видней… Слушай, — она вдруг грустно и доверчиво оживилась, — а ты все такой же потрясающий ёбарь?

Если б это словечко употребила Ирина или кто-то другой из его избранниц, его бы, вероятно, покоробило. Но Марго — это другое дело.

Бедный мой, толстый бравый солдат…

— Что ты! — Он нежно ей улыбнулся. — Я давно уже старый импотент.

…Он съехал на дорогу, ту, что часа через полтора должна была пересечься с нужной ему автострадой, и вдруг подумал: интересно, почему — Кордова? Неужели она пришла ему в голову из-за нелепого предутреннего сна? Или старинный художник, с фамилией, произросшей из этого города, не дает ему покоя? Или его святой пират Бенедикт, чек за которого надежно сколот английской булавкой в нагрудном кармане рубашки («Зюня! Научись ценить деньги. Десять рублей — большая сумма, их лучше заколоть, чтоб не дай бог!») — святой пират, столь похожий на него самого, не может простить этой беззаконной сделки?

Он тряхнул головой, прогоняя навязчивую дремоту: еще ехать и ехать, а кофе совсем не взбодрил; глянул на спидометр, включил радио и увеличил скорость.