Пути Предназначения - Влада Воронова

— Интересное утверждение. Но согласиться с ним я смогу только в том случае, если вы аргументированно объясните, зачем это нужно.

— Как это «зачем»? — возмутился Клемент. — В любой проповеди, даже таниарской, говорится, что нам надлежит смирять себя, избегая удовольствий этого бренного и греховного мира, дабы сохранить свою первородную чистоту и удостоиться разрешения войти в чертоги высшего из миров.

— И что вы собираетесь там делать?

— Вкушать вечное блаженство райских кущ, — заученно ответил Клемент.

— Простите, уважаемый, но я не понял ваших слов. Получать удовольствие путём отказа от удовольствия? Как-то это нелогично. И противоестественно. А потому не может быть реально осуществимо.

— Но… — начал было возражать Клемент и тут же умолк. — Я не знаю, — сказал он тихо.

— Вопрос трудный, — согласился преподобный. — Быть может, вам легче будет над ним думать, если вы пересядете в кресло? Ноги ведь наверняка затекли? А боль в затёкших ногах не способствует остроте мышления.

— Ничего, я привык так сидеть.

— Но в кресле-то удобнее.

— Да, — машинально пересел Клемент. Мысли были заняты другим. — Вы такие странные вещи говорите… Я не знаю, что о них думать.

— А что вам хочется о них думать?

— Что они мне нравятся, — сказал Клемент. — Но никаким боком не подходят к моей жизни.

— Какие же вещи подходят к вашей жизни?

Клемент пожал плечами.

— Не знаю. Я не так давно начал жить, чтобы это знать.

— Тогда попробуйте как можно яснее представить, какой вы хотите видеть вашу жизнь.

— Я не знаю.

— Конечно, не знаете, — согласился преподобный. — Ведь вы ещё ни разу об этом не задумывались. Не пора ли определиться, кем вы хотите быть и зачем?

— Мои желания ни для кого никакого значения не имеют, — отрезал Клемент.

— А для вас самого?

— Тоже.

— Странное решение. Это как если бы вам дали незнакомое кушанье, а вы выкинули бы его на помойку, не попробовав ни кусочка. Не зная, по вкусу оно вам или нет. Но зато продолжали бы есть блюдо, вкус которого вам не нравится. Как-то всё это…

— …нелогично и противоестественно? — закончил невысказанную мысль Клемент.

— Да.

— Но у меня нет возможности ничего изменить! — ударил кулаком по подлокотнику Клемент.

— А вы её искали?

Клемент не ответил. Но преподобный ответа и не требовал.

Все ответы придётся рано или поздно давать себе самому.

— Я пойду? — глянул он на преподобного.

— Если хотите уйти — идите. Если хотите ещё о чем-нибудь поговорить — я вас слушаю.

— Нет. Я не знаю. Я пойду.

Преподобный встал с кресла одновременно с Клементом.

— Пусть милосердная мать ниспошлёт вам свою благодать, уважаемый, вне зависимости от того, во что вы веруете и не веруете, — произнёс преподобный напутствие.

— Почему вы называете меня уважаемым? — не понял Клемент. Все священники, с которыми он говорил до сих пор, обращались к нему «сын мой» или, крайне редко, «брат мой».

Преподобный Григорий улыбнулся:

— Уважения достоин любой и каждый, пока своими поступками не докажет обратного.

Клемент отшатнулся.

— Я… Я убил людя.

— В прямом смысле или в переносном? — нисколько не удивился признанию Григорий. В Гирреане они звучали часто.

— В прямом. Я был облечён властью казнить и миловать. И я казнил.

— Этот людь был виновен согласно букве закона?

— И букве, и духу, — уверенно ответил Клемент.

Григорий кивнул.

— Теперь вы считаете закон, сообразно которому поступили, несправедливым?

— Не знаю. Об этом я не думал. Достаточно того, что я воспользовался законом, чтобы совершить личную месть.

— Чем тот людь обидел вас?

— Обидел? — непонимающе переспросил Клемент.

— Вы говорили о мести. Мстят только за обиду. Так что этот людь вам сделал?

— Он произнёс слова, которые в прах разрушили мою жизнь.

— Но вы говорили, что долгое время считали себя мёртвым, и лишь недавно поняли, что всё-таки живёте.

— Да, — кивнул Клемент. — Из-за его слов и понял. Не только из-за них, но они стали окончательным доказательством того, что я живу. А значит, обречён страдать.

— Страдать там, — сказал преподобный, — где вы находились до встречи с этим людем, так? И где остаётесь до сих пор?

— Да.

— Тогда, быть может, вы попробуете устроить свою жизнь где-нибудь в другом месте?

— Невозможно!

— Но ведь вы и не пробовали.

— Это невозможно! — повторил Клемент. — Если я уйду, если я уволюсь из… Ну, в общем, оттуда, где я служу, то моего командира серьёзно накажут. Очень серьёзно. Я не хочу, не могу причинить ему боль! Он единственный, кто был добр ко мне за всю прошедшую жизнь. Если это вообще можно назвать жизнью.

— В начале нашей беседы вы сказали, что у вас нет никого, кто удостоился бы даже самой лёгкой вашей симпатии, не говоря уже о любви. Однако за своего командира вы переживаете как за очень дорогого и близкого друга.

— Друг? — переспросил Клемент. — Нет. Друзьями мы не были никогда. Просто мой командир очень хороший людь, и я не хочу ему ни малейших неприятностей. А с моим увольнением они неизбежны. И немаленькие.

— Препятствие, о котором вы говорите, труднопреодолимое, — согласился преподобный. — Но ведь не обязательно пробивать его лобовой атакой. Всегда есть возможность обходного манёвра.

— Не в этом случае.

— А вы думали над обходным манёвром как над конкретной задачей?

Клемент не ответил.

— Вы не осуждаете меня за убийство? — спросил он после паузы.

— Сильнее, чем вы сами себя осудили, вас не осудит никто. Беда в том, что мы обретаем жизнь только ценой чужой боли. Сначала, чтобы жизнь обрело наше тело, мы причиняем боль матери. После, уже взрослыми, причиняем боль кому-то из встречных людей для того, чтобы жизнь обрела сотворённая нами душа. Чем труднее процесс обретения жизни, тем выше риск смерти для того, кто помогает ему осуществиться. Немало матерей умирает родами. И всё же они идут на это, чтобы помочь миру обрести новую жизнь. Ведь тот людь, о котором вы говорите, понимал, чем рискует, когда говорил вам те слова?

— Да, — тихо ответил Клемент. — Он понимал всё. Я пойду, если позволите…

Клемент шагнул к двери и резко обернулся.

— Вы сказали — сотворённая нами душа? Но разве мы не наделены душой от рождения?

— Так пишется во всех до единой священных книгах. Я думаю, что в этом их авторы, кем бы они ни были, ошибаются. Душу каждый сам себе творит, такую, в которой нуждается. Или остаётся бездушной пустышкой.

Клемент вспомнил обитателей Мёртвоглазого Города.

— Вы говорите ересь, — сказал он Григорию. — Но вы правы. Прощайте. И спасибо вам, преподобный.

— Будьте счастливы, уважаемый.

— Нет! Вы не можете меня так называть. Ведь я даарн Клемент Алондро, теньм императора номер четырнадцать и тот самый предвозвестник, который назвал вашего внука Авдея Северцева Погибельником.

Григорий побледнел, впился взглядом в лицо Клемента. Опустил глаза.

— У вас было на это право, уважаемый, — сказал он тихо, но твёрдо. — Авдей Северцев был первым из тех, кто вольно или невольно начал разрушать вашу прежнюю жизнь и преуспел в этом едва ли не больше всех остальных. Плоха она была или хороша, но это была ваша жизнь. И вы в праве были защищать её от гибели.

Клемент закрыл лицо ладонями.

— Что вы несёте? Я же… Я лишил вас будущего. Внука погубил. А вы… — он посмотрел на Григория: — Отец Сайнирка Удгайриса тоже не стал мстить. Но с ним, с пустышкой мёртвоглазой, всё понятно, ему что сын, что собака, что портки лармовые — никакой разницы. Он не способен любить никого, даже самого себя. Иначе никому не позволил бы собой помыкать. И сам не помыкал другими… Но вы-то… Вы же не мёртвоглазый!

— Таниарская вера не запрещает самоубийство, — сказал Григорий.

— Что? — ошарашено переспросил Клемент.

— Великая мать даёт своим детям право поступать с их жизнями так, как они сами сочтут нужным. Но отказываться от жизни, даже не попытавшись жить, это не просто глупость, а дурнина невдолбленная. Я такому потакать не буду.

— Я не…

— Вы рассказали мне об Авдее ради воздаяния? Под воздаянием вы понимаете смерть? Так что это, если не самоубийство?

— Вы безумец.

— Не исключено, — согласился Григорий.

— Вы… Вы… Знаете, преподобный, в тот же день, когда я убил Сайнирка, другого людя я приговорил к жизни, чтобы вместе с ним жили и все его муки.

— Если в жизни есть из-за чего мучиться, найдётся и чему радоваться.

— Вы безумец, — повторил Клемент. — Но ваше безумие выше любой мудрости.

— Вы слишком щедры на оценку. Я самый обычный священник и делаю именно то, что должен делать, не больше. Хотелось бы надеяться, что и не меньше.