Письма с фронта. 1914–1917 - Андрей Снесарев

Третий день вою военную песню: просто, ярко и хорошо. А когда досмотрелся, что в последней строфе говорится о «потухших глазках» (т. е. старушка), то мне это так понравилось, что я завыл еще более. Ты права, милая, твой муж – мечтатель и фантазер; ход мыслей и ход впечатлений создается у него не по-людевому; его взор часто останавливается, тоскует или радуется над такими вещами, мимо которых другие люди проходят с полным равнодушием. Эту особенность подмечали у меня еще у маленького; а мои товарищи по университету частенько надо мною смеялись по этому поводу. Называли меня «хайба» (что-то неопределенное по смыслу) и рисовали так же какими-то неопределенными штрихами.

Кроме этого письма я вкладываю два письма на имя Г. Г. Хмелевского, которого, вероятно, они застанут в Петрограде.

Твое письмо от 30.XII получил вчера, где ты описываешь свой визит к Анат[олию] Иосифовичу и где вы проектировали с ним тебя в помощники редактора. Еще об этой открытке ты писала, понял ли я ее. Хорошо, что она в дороге задержалась и пришла неделю спустя после других, более ясных писем, а то где же понять: ты помощник редактора… как будто женщина, а на месте офицера Ген. штаба? Вероятно, решил бы, что или ты, или Анат[олий] Иосиф[ович] того, насчет головы, значит, в неблагополучие впали, а то и оба вместе.

Все-таки нехорошо, что у Генюши задерживаются эти двойки. Может быть, ты поговоришь с учителями русск[ого] и арифметики и спросишь «совета», как заниматься с Геней дома… Не для того, конечно, чтобы заниматься действительно, а для того чтобы к ним подольститься. Я думаю, что Генюша, прекрасно читающий и рассказывающий, и не так уж плохо пишущий, заслуживает больше двойки… ну, да им виднее. Может быть, это просто педагогический нажим, чтобы отучить сына от материнской мечтательности и фантазерства. Увы, привьет ли это ему отцовскую положительность и хладномыслие! Я очень боюсь, чтобы не вышла переэкзаменовка и не пришлось нашему бедному мальчику портить себе лето… это было бы хуже всего.

Прочитал одно письмо Тани к Осипу… ловкая и умная девчонка. Особенно мне понравилось то место, где она обещает встретить его в порванном платье. Осип был очень доволен этим письмом, хотя вчера утром, когда ехали в окопы 134-го полка, он вновь говорил, что видел «нехороший» сон… Судя по одному прежнему, догадываюсь, что несчастный «Отелло» вновь видел свою «Дездемону» в чужих объятиях, пожалуй, опять того же Трофима. Рассказанный им раньше сон был прямо прелестен… бедный Осип слышал даже скрип кровати и уже схватывался за кинжал, но… его разбудил Кара-Георгий, испуганный его стоном и одышкой. Мне нравится это сближение Трофима с Таней… но, очевидно, Осиповой тревожной душе некого больше придумать. Теперь у нас с ним только и разговору, что о нашей возможной поездке.

Я тебе уже писал, но повторю. Нач[альник] дивизии в случае моего перевода обещал дать мне отпуск, но так, чтобы из него я ехал прямо на новое место. И мы с Осипом решили – в случае осуществления отпуска – все оставить Передирию, который с лошадьми и вещами дней через десять и отправится куда нужно, а мы с Осипом – через Москву в Питер… В Москве – несколько часов или день, смотря по обстановке. Твои письма, привезенные Назаренко, еще лежат на моем пис[ьменном] столе… признак, что я ими еще не начитался. Я ими также длительно наслаждаюсь, как икрой и грушами. Позанимаюсь немножко да опять прочту. Все хорошо – и что ты у меня единственная женушка в своем роде, и что мужа своего не забываешь, и что ты само изящество и красота… неплохо даже, что на картах гадаешь, хотя это Библией запрещается, особенно имея в виду, что муж – а никто другой – на сердце выходит… нехорошо только, что ты умудрилась болеть, рано встала и слишком много хлопочешь. Я очень боюсь, что за три-четыре дня лежки ты растеряла весь тот придаток, который получила от мышьяка. А о том, напр[имер], стала ли ты его впрыскивать, ты не изволила мне написать ни слова, и так как я тебя немного знаю, то твое молчанье я объясняю тем, что в действительности ты впрыскивать не начала. А это нехорошо со многих точек зрения, а также с той, о которой поговорю при свидании.

В воскресенье был в своем полку, мне устроили обед, шпалерами ставили полк… словом, что-то вроде прощанья. Говорил им большую речь, Кара-Георгий, наблюдавший в дверь, видел, как многие всплакнули, включая самого командующего… упомянул, напр[имер], Митю, Кременчукского. Про первого говорят, что он стал мягче и сердечнее, и приписывают это моему систематическому влиянию.

Антипин хотел возвратиться в полк, но это ему не удалось… что-то там вышло.

Давай, ненаглядная голубка, свои глазки и губки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Письма с 16 февраля по 2 сентября 1916 г. в бытность начальником штаба 12-й пехотной дивизии XII армейского корпуса 9-й армии

19 февраля 1916 г.

Дорогая моя женушка и ненаглядная, и крепко любимая! Вчера прибыл к своему месту, сегодня уже не утерпел и походил по окопам, а сейчас сижу и строчу своей милой женушке письмецо (рядом сидит начальник) див[изии] и строчит своей жене… мы живем в одной комнате). Сегодня ели блины, и я при стола скончании сильно животом обессилел, так что 13-й блин никак одолеть не мог. С дороги я послал тебе две открытки, но недостаточно обстоятельные… мало больно места. Из 2-го класса я скоро (часа через полтора) пересел в 1-й, где один пассажир уже спал, а другой – красавец в черкеске, но как-то странно говорящий: не то акцент, не то результаты тяжкого ранения – маркиз Альвици, что-то еще копался. Он оказался милым и откровенным собеседником, смеющимся через каждые два слова. Я ему, наконец, задал вопрос, чему он все смеется. «Я рад, – ответил он, – что вырвался из этого подлого Петрограда, где все ноют и ужасаются, и что еду вновь на фронт…» Он рассказал мне много забавного о Петрограде, как там из мухи слона делают (это я и сам наблюдал), как нервничают, всего боятся и т. п. О дамах он махнул довольно коротко, сказав о бешенстве в известном порядке. В моем собеседнике все было ясно, кратко и сильно. Его ранение было исключительно по своей тягости, но и о нем он сумел рассказать мне шутливо. Словом, через две минуты мы разговорились, как будто были знакомы года, а на четвертой минуте мы смеялись с ним, как Олимпийские боги – беззаботно и забористо. На другой день мы рассуждали и спорили. Спавший оказался земцем, человеком левым и адвокатом; мы с маркизом сразу поняли, что поодиночке мы с ним не сговорим: больно ловок и увертлив, и тогда начали мы вцепливаться в него вдвоем… стало дело налаживаться. Тогда, видя, что у нас с маркизом явилась… [без окончания].

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});