В начале войны - Андрей Еременко

Около 5 час. 30 мин. мы с командиром 269-й стрелковой дивизии полковником А. Е. Чехариным находились на южной окраине Борщево. Волнение не оставляло нас в томительные минуты ожидания. Связи с батальоном установить нельзя было ни по радио, ни другими средствами, так как это могло обнаружить его присутствие в тылу врага. Мы опасались, что какая-нибудь случайность сорвет выполнение нашего замысла, помешает батальону своевременно и в намеченном направлении атаковать врага. Но мы верили, что командир батальона и командиры рот проявят максимум инициативы, настойчивости и самоотверженности для выполнения задачи.

Во время моей беседы с офицерами батальона один из них сказал: Товарищ командующий, задача нам понятна, успех нашей атаки важен для судьбы всей нашей армии, а может и для родной Москвы. Не подкачаем, крови своей не пожалеем.

Молодой звенящий голос произнес эти слова с такой силой, что все невольно встали.

Время тянулось медленно. Ожидание было тяжким.

Вдруг, резко нарушая тишину, донеслась густая пулеметная и ружейная стрельба, разрывы гранат и мин, а затем, покрывая все, могучее русское ура. Долгожданная атака первого батальона началась. Я снял фуражку и облегченно вздохнул.

В это время к нам подошел секретарь партийной комиссии фронта полковой комиссар Шкумок. Я молча пожал ему руку. Сердце наполнилось гордостью за наших советских людей.

Почти сразу в одном километре южнее дома лесника началась атака второго батальона, он действовал также в направлении Борщево вдоль железнодорожной насыпи. Чехарин, приложив руку к козырьку, посмотрел на меня уставшими от бессонных ночей глазами, в которых горел огонек уверенности в успехе, и спросил разрешения дать сигнал общей атаки с фронта. Взвилась ракета, и два полка развернутым фронтом при поддержке 10 танков пошли вперед, атакуя с фронта, ободренные героизмом атаковавших с тыла. Артиллеристы, минометчики, пулеметчики своим метким огнем поддерживали действия пехоты и танков. Дождь со снегом, шедший всю ночь, прекратился.

Выход наших подразделений в тыл, их внезапный дерзкий удар произвели ошеломляющее впечатление на врага. Благодаря согласованности действий всех участвующих в контратаке войск вражеская линия обороны была прорвана, противник на этом участке был уничтожен и выход из лесов открыт{13}.

Следующие несколько дней на рубеже Борщево, Навля шли ожесточенные бои, две дивизии первого эшелона не смогли пробить заслона противника. Создалась очень тяжелая обстановка для всей 3-й армии. Никаких свежих сил у нас не было, чтобы наращивать удар. Необходимо было, чтобы люди, уже истратившие все свои силы в безуспешных атаках, вновь обрели их. Опрокинув противника хотя бы на узком участке фронта, мы могли поднять людей на смелые и самоотверженные действия. Решение любой задачи нужно искать в людях, показав им значение успеха их действий для армии, фронта, для нашей страны.

Бои эти были яростными и кровопролитными, но достигли цели, пробили брешь в обороне противника на важном для нас направлении.

Гудериан писал:

11 октября русские войска предприняли попытку вырваться из трубчевского котла, наступая вдоль обоих берегов р. Навля. Противник устремился в брешь, образовавшуюся между 29-й и 25-й мотодивизиями, занимаемую 5-м пулеметным батальоном…

13 октября русские продолжали свои попытки прорваться между Навлей и Борщево. Для усиления 47-го танкового корпуса пришлось направить некоторые части 3-й танковой дивизии и 10-й мотодивизии 24-го танкового корпуса. Несмотря на эту помощь и ввиду потери подвижности наших частей, группе русских численностью до 5000 человек{14} удалось прорваться и достичь Дмитровска (Дмитровск-Орловский)…{15}.

Гудериан писал также о катастрофическом понижении морального духа немецко-фашистских войск, несмотря на значительные успехи, что явилось следствием жестокого сопротивления и большой активности и напора наших войск при контратаках.

В связи с прорывом фронта в районе Борщево, Навля противник проявил большую, чем обычно, активность своей авиации: в течение 12–13 октября он усиленно бомбил участок прорыва, пытаясь остановить или хотя бы замедлить наше продвижение. Действия авиации приносили нам большие неприятности. Беда в том, что у нас было очень мало зенитной артиллерии. Авиация противника хорошо наводилась с земли. Нами был перехвачен разговор вражеского самолета с землей, причем с земли указывались цели в районе Борщево. Мы поняли, что наводчик видит эти цели.

Часов в 8 утра 13 октября после успешного боя, в результате которого был прорван фронт противника, мы с командиром 269-й стрелковой дивизии, секретарем партийной комиссии фронта и группой офицеров после бессонной ночи зашли в один из домиков на восточной окраине Борщево, чтобы перекусить. Здесь мы пробыли не более 30 минут, а командир 269-й стрелковой дивизии и того меньше, так как спешил вернуться в дом лесника, куда переходил КП дивизии.

Спустя несколько минут после того, как мы оставили дом, над Борщево появилось до десятка пикирующих бомбардировщиков Ю-87, которые, образовав круг, начали бомбить этот злополучный дом. Самолеты противника, как видно, наводились на наш передовой КП. В этом не было ничего удивительного, ибо район восточнее села незадолго до этого занимался противником и его корректировщики, оставшись в нашем тылу, наводили свою авиацию на цели.

К 10 часам утра я с группой офицеров вновь вернулся на передовые командные пункты дивизий, части которых развивали наступление. Сначала я побывал на КП 137-й дивизии. Этой дивизией командовал замечательный командир И. Т. Гришин{16}. После этого я снова поехал на КП 269-й стрелковой дивизии, который расположился у домика лесника, речь о котором шла выше. Здесь же невдалеке, в лесу, разместился и КП 3-й армии, на котором были командарм Я. Г. Крейзер, член Военного совета Ф. И. Шекланов и начальник штаба А. С. Жадов. Они уверенно руководили своими войсками. Спустя 20 минут после того, как мы сюда приехали, появились пикировщики врага и начали бомбить КП дивизии и боевые порядки артиллерии, которая занимала невдалеке огневые позиции.

Здесь я был ранен в правую ногу и в правое плечо несколькими осколками авиационной бомбы. Этой же бомбой был ранен и секретарь партийной комиссии фронта Шкумок, очень способный партийный работник и храбрый воин. Мы спаслись чудом, так как самолет точно пикировал на нас, а мы стояли рядом с домиком, у большой сосны. Я, облокотившись на сосну, наблюдал в бинокль за действиями наших войск и противника. Рядом со мной стоял Шкумок и что-то докладывал мне о членах партии. В это время пикировщик врага уложил бомбу в 3 м от нас, но она разорвалась с противоположной стороны сосны. Это и спасло нас. Взрывной волной и осколками меня оглушило и сбило с ног. Шкумок получил более легкое ранение. Нас подняли, перевязали и понесли в лес, где стояла моя машина, и положили в нее. Затем отвезли меня на опушку леса, к которой примыкало поле, усеянное стогами сена. У одного из них мы организовали своеобразный КП. Со мной находился адъютант, несколько офицеров для поручений и медработник. Я был в полном сознании.

Через 10–15 минут после ранения ко мне подошли командующий 3-й армией Я. Г. Крейзер, член Военного совета Ф. И. Шекланов и начальник штаба А. С. Жадов. Они заверили меня, что примут все меры, чтобы выполнить приказ командования фронта и Ставки Верховного Главнокомандования. О моем ранении они сразу же сообщили в Ставку.

В 20 час. 30 мин. 13 октября в темноте меня положили в самолет По-2, чтобы, по приказанию Ставки, отвезти в Москву. Сел оо мной и мой адъютант Хирных.

Двукратная попытка поднять самолет в воздух не увенчалась успехом. Взлетная площадка была выбрана не совсем удачно. Она представляла собой сжатое поле с высокой стерней. Выпавший накануне снег растаял, земля раскисла и стала топкой, как болото. Все это затрудняло взлет.

Тогда летчик Кошуба, чтобы не перегружать самолет, попросил меня не брать с собой адъютанта. Я долго на это не соглашался, так как мне жаль было оставлять такого храброго и преданного делу офицера, каким был В. П. Хирных. К тому же я был в очень тяжелом состоянии. Помощь и просто присутствие близкого человека были мне необходимы. Но в конце концов, скрепя сердце, я вынужден был предложить Хирных оставить самолет, что он и сделал со слезами на глазах. Офицер был крайне обеспокоен тем, что мне будет тяжело без его помощи в пути. Лететь над прифронтовой полосой на утлом самолете было весьма рискованно, и только темная ночь была нашим прикрытием.

Может быть, эти слезы у Хирных были вызваны тяжелым предчувствием, что мы больше никогда не встретимся с ним. На следующий день после того, как мы расстались, Хирных был убит осколком снаряда.

С болью в сердце я узнал о гибели этого скромного и мужественного юноши, который самоотверженно выполнял свою незаметную, но столь необходимую в условиях фронта работу. Будучи в госпитале, я известил о его смерти родителей и жену.