Византийская цивилизация - Андре Гийу

Символы византийской литургии, конкретные детали которой скромные и размеренные, смогли очаровать колеблющийся народ, находящийся в поисках веры, что, например, зафиксировано в «Повестях временных лет», одном из первых памятников русского Средневековья. Владимир (князь Киевский, 980–1015 гг.) собрал своих бояр и старейшин города и сказал им: «Видите, булгары нашли меня, чтобы я принял их веру. После них германцы стали расхваливать свою веру, затем евреи (хазары). Наконец, пришли греки (византийцы), они осудили все другие веры и посоветовали принять свою, также они долго рассказывали об истории мира, начиная с сотворения. Их слова были искусны, слушать их было удивительно, приятно было их слышать. Они говорили о существовании другого мира. „Тот, кто принимает нашу веру, после своей смерти воскрешается и живет вечно. Но тот, кто принимает другую веру, истребляется огнем в будущем мире“. Каково ваше мнение на этот счет и каков будет ваш ответ?» Бояре и старейшины отвечали: «Князь, ты знаешь, что никто не ругает свое, но восхваляет его. Если ты хочешь убедиться в чем-то, то в твоем распоряжении есть слуги. Отправь их изучить обряды и почитание бога каждого». Их совет понравился князю и всему народу: они выбрали десятерых достойных и мудрых и отправили их вначале к булгарам, чтобы изучить их веру. Посланцы пустились в путь и, чтобы выполнить свое предназначение, участвовали в исполнении культа булгар в мечетях, потом вернулись домой. Владимир затем приказал им отправиться к германцам и изучить их веру, а напоследок посетить греков. Так, они прибыли в Германию и, посмотрев германскую церемонию (католическая вера), направились в Царьград (Константинополь) и были представлены императору. Он поинтересовался целью их миссии, и они рассказали ему обо всем, что произошло. Услышав их слова, император обрадовался и принял их с большими почестями. На следующий день император сказал патриарху, что русская делегация прибыла, чтобы изучить греческую веру, и приказал ему подготовить церковь и духовенство в Святой Софии и сам надел одежды для церемонии, чтобы показать русским, как греки славят своего Бога. Когда патриарх получил это повеление, он приказал духовенству собраться, и все свершили обыкновенную службу. Они курили фимиам, а хор пел гимны. Император сопроводил русских в церковь и привел их в большое помещение, привлек их внимание красотой здания, песнями, действиями понтифика и диаконов, все объясняя им в культе своего Бога. Русские были удивлены и восхищены греческой церемонией. Императоры, Василий и Константин, пригласили затем посланников и сказали им: «Возвращайтесь в вашу родную страну», — и отпустили их с большими почестями и дорогими подарками. Когда посланцы вернулись, князь собрал своих бояр и старейшин. Владимир сказал им о возвращении послов, которых он отправлял в дальние страны, и просил выслушать их ответы. Последним же он приказал рассказать обо всем, что они видели. Эмиссары начали рассказывать: «Во время нашего путешествия к булгарам мы видели их службу в храмах, называемых мечетями, стоя и без оружия. Они склонялись, садились, поворачивали головы направо и налево как одержимые, но не было в этом радости, а только грусть и зловоние. Их религия нехороша. Затем поехали мы к германцам и видели многочисленные церемонии в их храмах, но не было там никакого величия. Потом мы отправились к грекам, и греки привели нас в здания, где они восхваляют своего Бога, и мы не знали, на земле или на небе мы находимся. Так как на земле никакое великолепие, никакая красота не сравнится с тем, что мы даже не в силах описать. Мы только поняли, что Бог живет там, среди этих людей, и что их церемонии самые красивые из тех, что мы видели. Мы не можем забыть эту красоту. Всякий человек, испробовавший что-либо столь сладкое, не может принять горькое, и мы не можем больше жить здесь». Бояре затем переговорили и сказали: «Если вера греков плоха, то ее не приняла бы бабка нашего князя Ольга [крещена примерно в 956 г.], которая была мудрее всех». Владимир спросил затем, где они бы хотели креститься, и они ответили, что это его решение (S. Н. Cross и О. Р. Sherbowitz-Wetzor).

Красота

Красота окружавшего культурного пространства чувствовалась как зрителями, так и участниками. Превосходство новой церкви над библейскими святилищами, говорил Фотий в середине IX в., «вызвано не превосходством Божьей милости и Святого Духа над Законом Божьим и Писанием, но красотой и великолепием искусства этой церкви». Но о какой красоте, о каком искусстве идет речь? Произведения средневекового искусства, созданные по заказу императоров, «не были простым выражением личных чувств и мыслей художника, а соответствовали практическим требованиям культа» (R. Assunto). Искусство оценивалось исходя из целей его предназначения и эстетических качеств, — насколько они являлись показателем функциональности и соответствовали назначению произведения. В Византии были зафиксированы некие каноны, роль ремесленника или художника состояла в том, чтобы приспособиться к природе объекта. Если это удавалось, говорили о достижении сходства с образцом, но не о создании произведения искусства. Существовало два определения искусства: одно натуралистическое, другое — религиозное. Первое обращается к красоте природы, какой ее видели философы: «В произведениях искусства, — писал Лев Византиец в VI в., — можно видеть, как в результате работы бесформенные предметы, с которыми имеют дело, превращаются в благородные и полезные. Искусство в итоге дает то, чего нет в природе, так флейта, цитра и подобные инструменты издают звуки под воздействием искусства, так золото и другие материалы приобретают пластику животных и даже человеческие формы, механика изобретает астрономические инструменты, часы и другие подобные вещи, и слишком долго перечислять все, что изобретательный ум добавляет к вещам, благодаря искусству красоты и извлечения полезного из природы без каких-либо ограничений и ущемления ее сути». Художник, как пишет святой Василий, и эта формула будет сохранена на протяжении всего Средневековья, «рисует икону по образцу другой, не отрывая взгляда от модели и стараясь передать черты произведения, которое он копирует». Работа ремесленника, которую можно увидеть в манускрипте Иерусалима, или святого Луки, состояла в том, чтобы изобразить Богородицу с Младенцем с натуры. Первоначальное представление о натурализме произведения искусства дополняется Фотием (IX в.): «Нарисованный образ вещи всегда испытывает влияние модели, он, подобно зеркалу, способен уловить видимое… Нужно, чтобы взгляд на него был похожим на объект для принятия и созерцания его. Всякое существо становится божественным и красивым, если оно хочет созерцать Бога и Красоту. Красота должна быть различима внутренним взором, а не глазами». Искусство не только имитация, непосредственная и более или менее идеализированная копия предмета, но средство общения с Высшим Разумом, который воплощен в произведении.

Воспроизводить, чтобы объяснять. Понятие авторства, идет ли речь об иконе, о другом ли произведении византийского искусства, несколько отлично от того, к какому мы привыкли, и это понятно. Сколько византийских текстов, житий святых, стихов, романов, хроник, словарей, комментариев всех сортов «никогда никому не принадлежало, каждый переписчик был еще и редактором, и соавтором… иногда издания пролога или нескольких слов во вступлении было достаточно, чтобы поменять adespoton (анонимный текст) или простой отрывок научного труда» (L. G. Westerink). Византийское искусство не сохранило, в отличие от литературы, корпуса подписанных «классических» произведений, они создавались в основном для нужд православной церкви и оставались анонимными. Интеллектуальные амбиции культурных кружков византийцев были исключительно филологическими, их цель состояла в сохранении правильных текстов, и иллюстрации к книгам воспринимались как иконы без какого-либо эстетического значения и служили для частного почитания: художник назывался только в том случае, если он был еще и писцом (H. Belting). Набожные намерения в итоге были очень далеки от светских представлений, даже если они и были тесно связаны с властью.

Вера

Все византийцы в итоге были верующими (pistoi), и вера у них проявлялась в любые мгновения жизни. Споткнулся ли, почувствовал ли боль, византиец всегда вспоминал Богоматерь: «Богородица, помилуй!» Встречая монаха на улице, испрашивали его благословения. Не говорит ли о глубокой вере тот факт, что множество людей перед смертью уходили в монастырь, а другие, оставаясь светскими людьми, на смертном одре надевали монашескую одежду? Как иначе объяснить рвение, с которым они заботились о больных и нищих? Некоторые западные авторы, впечатленные величием службы в православной церкви и скандалами при дворе, оспаривают моральное единство византийского христианства. Это единство жизни отдельных индивидов и византийского общества, мне кажется, было необходимой частью империи. Обращение в православие новых народов выражало, по моему мнению, отношение византийцев, спокойно принимавших этнические особенности, разные языки в пределах империи, даже ереси. «Позаботимся о наших подданных, — писал император Юстиниан. — Все, что им полезно, наша первая задача — это спасти их души искренней верой православной, культ святой и неразделенной Троицы и почитание всеславной и непорочной Марии, матери Иисуса. Но, как мы уже знаем, многие вверглись в ереси, мы должны дать им лучшие чувства проповедями, которые приведут их к Богу, а нашими эдиктами и законами исправить их выбор и подтолкнуть их к познанию и принятию единственной веры в спасение — христианской».