Загадка Отилии - Джордже Кэлинеску

— Я тоже, — Феликс опустил голову, — разделяю ва­ше мнение, что проявлять к ней сейчас любое внимание означало бы злоупотреблять ее положением.

— Так, так... Вполне понятно, что я надеюсь на вы­здоровление бедного Костаке. Может быть, он уже поду­мал, как обеспечить будущее Отилии. А мы в первую очередь позаботимся о враче. Подождите, я попытаюсь кое-что сделать.

Помещик подошел к телефону, попросил доктора Стратулата, рассказал ему о случившемся (по тону, каким он с ним разговаривал, было понятно, что тот близкий друг Паскалопола) и спросил, можно ли заехать за ним в ко­ляске в шесть часов.

— Да? Прекрасно. Тогда я приеду! — заключил по­мещик, вешая трубку.

— Дорогой домнул Феликс, вы идите вперед и сделай­те вид, что со мной не встречались, однако скажите, что именно сегодня меня ждал к себе Костаке. А я приеду с доктором Стратулатом, как будто случайно, и если это окажется возможно, мы заберем Костаке в санаторий, дабы быть уверенными в хорошем уходе за ним и избавить бедную Отилию от стольких треволнений.

Феликс ушел. Он спешил скорее добраться домой, чтобы не оставлять долго Отилию одну. Дорогой он вспо­мнил о Вейсмане и подумал, что тот с его отзывчивой душой мог бы сделать доброе дело. Он знал, что Вейсман переехал и жил теперь где-то в районе улицы Лабиринт. Найдя записанный на бумажке адрес, Феликс сел в про­летку и вскоре оказался на улочке, застроенной лачугами, похожими на заброшенные лавчонки. На всей улице был один-единственный большой двор, нечто вроде старинного подворья, с двухэтажным устрашающе грязным домом в форме подковы, напоминающим гостиницу или публичный дом. Посредине двора высились кучи мусора. По двору бегали собаки и ребятишки. Все этажи дома были окру­жены стеклянной галереей с разбитыми стеклами, которую поддерживали прогнившие лоснящиеся столбы. Сделав несколько первых неуверенных шагов, Феликс стал поды­маться по грязной деревянной лестнице и очутился на верхней галерее, где играли и шумно носились оборванные ребятишки. Пол трещал под их ногами, а из коридора тя­нуло острым запахом испражнений. Вся эта обстановка по­казалась ему такой унизительной, что Феликс хотел было уйти, пока его не увидел Вейсман, но из дверей высунулось несколько голов. Босая простоволосая молодая женщина вышла прямо ему навстречу. Бородатый старый еврей за­кричал на нее:

— Иди назад, Фани! Зачем выходишь, когда не име­ешь туфель? Что я могу сделать, если у тебя нет туфель? Что вы ищете, домнул? — обратился он к Феликсу, в то время как в дверях и окнах, выходивших на галерею, по­явились многочисленные лица.

— Я ищу студента Вейсмана!

— Хе-хе, есть такой Вейсман, есть, живет в том конце с теткой. Я могу позвать ее, потому что он ушел. Но он должен прийти. Конечно, он должен прийти.

Обрадованный, что не застал Вейсмана, Феликс запро­тестовал:

— Нет, не нужно!

— А как вас зовут, вы тоже не хотите сказать? Когда он придет, я передам ему. Конечно, я ему передам! Разве не могу я оказать такую услугу соседу?

— Передайте, что был его товарищ, Феликс, и просил прийти к нему домой как можно скорее.

— Считайте, что уже сделано, — сказал старик, прово­жая юношу вниз. — Может быть, вы хотите что-нибудь купить, может быть, мебель, может быть, платье, хорошие чулки, граммофонные пластинки? У меня есть возмож­ность. Для вас я все достану.

Феликс отрицательно покачал головой. Опечаленный старик понизил голос:

— Я знаю, что вы ищете! Имеем прекрасных девушек, настоящих принцесс, родители у них померли, бедняжки.

Юноша ускорил шаги. Старик, потеряв всякую надеж­ду, крикнул ему вдогонку:

— Знаете, сколько нас здесь живет? Нас здесь две­сти квартирантов, не сойти мне с этого места, и на всех один клозет!

Напуганный Феликс сел в поджидавшую его пролетку и махнул рукой извозчику, чтобы тот погонял. Он сошел на улице Рахова и быстро зашагал к дому. Во двор, ко­торый, как ему показалось, имел уже какой-то кладбищен­ский, безутешный вид, через открытые окна столовой до­носились обрывки разговоров. Когда Феликс вошел, все сидели вокруг стола, играли в карты и болтали, окружен­ные завесой дыма, как будто ничего не случилось. Дядя Костаке на своем диване закашлялся, но лицо его каза­лось посветлевшим и почти здоровым. Сидевшая рядом с ним на стуле Отилия поправляла то пузырь со льдом, то одеяло, спрашивая шепотом, не лучше ли ему.

— Эх, проклятая карта, — воскликнул Стэникэ, бросая какую-то фигуру, — это все, что у меня есть. Всегда так бывает, когда играю с Олимпией. Играть с женой — плохая примета.

Настороженный Василиад сидел, покусывая костяной мундштук и прикрываясь веером своих карт. Временами он бросал вороватые взгляды на остальных.

— Втихомолку работает, жулик, — дружески поддевал его Стэникэ. — Ты — старая лиса, я тебя знаю. Вот уж целый час все выигрываешь. Ни за что ни про что полу­чил денежки с дяди Костаке, а теперь нас обираешь.

— Стэникэ, не болтай! Играй, если играешь. Твой ход, — проговорила Аглае.

— Хожу, хожу, черт побери! Эту партию я проиграл. Хоть бы капельку повезло. Теперь мы все в руках моей тещи, она — золотой мешок. Я больше не играю.

Аурика захныкала:

— Ну почему же мы не будем больше играть? Что же еще делать? Ведь так скучно сидеть здесь и сторожить!

Стэникэ произнес тихо, одними губами:

— Ты сторожишь свое приданое, девочка. Теща осып­лет нас деньгами, если... понимаешь меня?

Аглае сделала предостерегающий жест, призывая его быть осторожнее, но Стэникэ только сморщил нос — де­скать, это неважно.

Молчаливая, суровая Олимпия стасовала карты и про­тянула колоду доктору Василиаду, чтобы тот снял. Иг­ра началась снова, и разговор возобновился. Рассеянный Феликс не следил за беседой, но время от времени до него доносились обрывки фраз, и только по голосу он опре­делял, кому они принадлежали, потому что игроки витали в клубах дыма, словно боги в облаках.

А г л а е. У меня начались ревматические боли, рань­ше этого никогда не бывало. Мне кажется, все это от пе­реживаний. Ничто так не старит, как переживания. Я де­лаю впрыскивания йода, но пока никакой пользы не вижу, хотя их так рекламируют. Мне одна дама советовала поехать на воды в Пучиоаса. Вот когда кончатся наконец все наши неприятности, я соберусь и поеду.

С т э н и к э. Хорошо бы съесть чего-нибудь вкусного, чего-нибудь пикантного. Чем-то таким знакомым пахнет из этого буфета, так и щекочет ноздри, только не знаю, что это может быть.

А у р и к а. Если не везет, значит, все напрасно. Мо­жешь быть красивой, иметь большое приданое, выезжать в свет, а мужчины все равно не будут на тебя смотреть. Нужно родиться счастливой. Какое-то время я еще могу надеяться, а там — прощай все. Нет больше мужчин-ры­царей, какие были раньше. Теперь тебя приглашают, ты идешь с ними, а потом они притворяются, что и знать ни­чего не знают.

Ст э н и к э. Мы присматривали как-то за дядюшкой три дня и три ночи подряд, пока не свалились от устало­сти, а больной все не умирал. А когда проснулись на чет­вертый день, он был уже холодный.

Т и т и. Я сделаю уменьшенную копию и буду рисо­вать только карандашом номер один.

В а с и л и а д. У меня бывают пациенты, которые пона­прасну будят среди ночи, чтобы я засвидетельствовал смерть. «Не могли вы подождать до утра?» — говорю я. «Сделайте ему укол, домнул доктор, может, он очнется от обморока». — «Он мертв, доамна, не видите, что ли?» Вот так я и мучаюсь.

О л и м п и я. Мужчины двух дней не могут обойтись без женщин и вина. Ласковыми они бывают месяц до свадьбы и месяц после свадьбы, а потом опять предаются своим страстям. И ведь хоть бы что-нибудь представляли из себя эти женщины, за которыми они бегают! И выби­рают-то самых падших, самых низких! Например, Джорджета — что ты в ней увидел такого, Стэникэ, за что пре­возносишь ее до небес?

А г л а е. Ребенок должен слушать свою мать, потому что никто, кроме матери, не желает ему добра. Любовь?! Чепуха! В наше время этого не было. После свадьбы при­дет и любовь.

С т э н и к э. Мой тесть был еще смирный, можно ска­зать, не буйный, но бывают такие, что делаются совсем не­выносимыми. Я знал одного судейского чиновника, на ко­торого нашло как-то ночью. Поверишь ли, он вел себя как в зоологическом саду, свистел по-птичьи, хлопал крыль­ями, чтобы улететь, и клевал с полу. Ему взбрело в голо­ву, что он соловей.

В а с и л и а д. Теперь врач, чтобы не умереть с голоду, должен потворствовать капризам пациента. Пациент про­слышал про какое-то лечение, про уколы и прочие штуки, и если ему их не пропишешь, он скажет, что ты ничего не понимаешь. Реклама разных лекарственных средств нас убивает.

С т э н и к э. Если бы наш род не был таким огром­ным, то, клянусь честью, я был бы теперь миллионером, а Олимпия жила бы только в Ницце. У меня богатых дядю­шек и тетушек столько, сколько волос на голове. Но у всех есть дети и внуки, так что жди, пока это очередь до тебя дойдет. Я и без них обойдусь. Быть счастливым в жизни, как говорит Аурика, — это все. Один бьется с малых лет, учится, зарабатывает чахотку, а другому прямо на голову сваливается готовенькое наследство.